Боги на сцене

У меня не было и тени сомнений в том, что в голове Первого происходят настолько сложные и невероятные процессы, что он поступает правильно, никому о них не рассказывая. Хотя, быть может, от подобного молчания он в какой‑то степени даже страдал. Всё это догадки, не более. Первому еще предстояло раскрыться в полной мере. Но об этом пока не знали ни мы, окружавшие его люди, ни Строгий, ни он сам.

 

6

 

Миновали зимние праздники, наступило время возвращаться на сцену. Конечно, на протяжении всех выходных дней мы не сидели без дела, усердно репетировали и почти полностью игнорировали праздничную суету. Ведь когда праздник в твоей душе ежесекундно, то тебе не интересны торжественные даты и события, представляющие важность для остальных.

На вечер, как всегда, с полным аншлагом были намечены сразу четыре спектакля. И вот открываются уже известные вам массивные двери театра, а зрителей меньше чуть ли не на половину. «Никогда в Белом театре подобного не случалось», – шептались актеры, смотря на полупустые залы из закулисья. Да и как такое вообще возможно, спросите вы? Отвечаю – еще как возможно.

Конкуренция между театрами была колоссальной. Я молчу про сто семьдесят маленьких и несерьезных театров в N, хотя и они бились друг с другом за каждого посетителя. Сейчас я говорю про десять основных гигантов, лидирующее место среди которых занимал Белый.

В конце дня всех собрали в центральном холле. Многие из актеров были бледны. Тяжелее всего было нашим двум главным артистам. Тем, ради кого люди идут именно к нам. И вдруг такой спад, причем менее чем за сутки.

Строгий встал в центре, мы же обступили его кругом, однако он тут же сказал, чтобы все расселись по диванам и креслам, которых было предостаточно. Заклацали зажигалки, зачиркали спички – все схватились за свои сигареты и трубки, и через минуту окружающее нас пространство наполнилось едким табачным дымом.

(Заходится влажным, рыхлым кашлем.)

Если говорить коротко, то Строгий сказал, что в одном из театров‑пионеров появился молодой сценарист. Чертовски талантливый парень, пишет потрясающие пьесы, две из которых уже дали о себе знать. Строгий также добавил, что даже умудрился на праздниках побывать на нескольких репетициях конкурентов и был поражен новинками, однако до последнего надеялся, что всё обойдется. Не обошлось.

Молодое дарование даже пробовали переманить, но он оказался, что называется, идейным. Хуже всего было то, что этот сценарист поставил цель – бороться с Белым театром. Новых достойных пьес, по словам Строгого, не предвиделось. Короче говоря, ситуация была аховая.

В тот вечер мы разошлись в молчании. Строгий и еще несколько именитых актеров остались в театре и, судя по всему, просидели до утра, потому что когда я пришел – а было примерно часов семь утра, – они так и сидели возле сцены в главном зале и о чем‑то горячо спорили. Исходя из того, что я тогда услышал, я понял, что если так дела пойдут и дальше, то до следующего сезона Белый театр может и не дожить. Вот так всё было шатко. Конкуренты на поле боя искусств дышали друг другу в затылки, а порой и стреляли своими премьерами наповал.

Я, конечно же, сходил на обе эти постановки. Две замечательные, живые истории о любви, по праву заслуживавшие всех мыслимых и немыслимых лавров. Но легче от этого, сами понимаете, не стало.

Позже я узнал, что Строгий и сам был отчасти виноват в случившемся. Из‑за своего крайне непростого характера он переругался с десятками сценаристов, которые, естественно, уходили в другие театры, а за Строгим всё глубже закреплялась репутация скандалиста и даже истерика. В общем, как вы понимаете, никто не хотел иметь с нами дела, и из‑за этого у нас и не было премьер. Точнее, была одна, но от грядущего краха нас это не особо спасало.

Шли недели. На столь большой театр посетителей становилось всё меньше. К началу весны закрыли четвертый зал. К концу весны – третий. Жалование становилось всё более скудным. Затем начал увольняться технический персонал. За ним – некоторые артисты. Мы медленно и верно шли ко дну.

Масла в огонь подливали газеты, ехидно описывавшие процесс «разложения великана по имени Белый театр». Уж не знаю, были ли эти статьи проплачены нашими конкурентами, но написано было со смаком и даже увлекательно.

Наступило лето. К тому времени из нашего театра ушло более половины работников. Сезон закончился, и кое‑кто даже с облегчением выдохнул, в том числе и я. Мы чувствовали в тот момент себя настолько униженными и опустошенными, что каждый выход на сцену был пыткой. Однако что меня удивляло, так это преданность своему театру тех, кто мог уйти в любой момент и с легкостью устроиться в любое другое место. Двое наших самородков ни разу не пожаловались ни на Строгого, ни на ухудшившиеся условия. А ведь, по сути, их репутации наносился очень сильный вред.

Так и я, вдохновляемый непоколебимостью Первого, изо всех сил пытался не сломаться и не идти на поводу у отчаяния.

 

7

 

(Спрашивает разрешения открыть маленькую бутылку с водой возле телевизора. Пьет жадно, но тихо.)

Совсем не рассказал вам о втором пионере. Так и будем его звать – Второй. Душа компании, обладал даром писательства. Это был необыкновенно талантливый человек. Для своих двадцати восьми лет он написал столько, что можно только позавидовать. И он печатался, издавался, понимаете? То есть его любили всесторонне: и за игру на сцене, и за литературу.

В основном Второй писал поэзию. Хотя он и по жизни был поэтом, как‑то по‑особенному ощущал ритм жизни. А еще он был до прекрасного задумчив, можно так выразиться? Бывает, что человек настолько уйдет в себя, что ты и сам поневоле становишься заложником его душевной тяжести. Во Втором же чувствовалась легкая, притягательная романтика. Он очень тонко и увлекательно описывал свои впечатления. Например, как‑то раз он замечательно рассказывал о прошлой осени. Или однажды он рассказывал нам с Первым, как полюбил в трамвае девушку, а затем, увидев ее в тот же вечер в булочной, понял, что очень бы хотел завести с ней дружбу, но не более, потому что для любви она была слишком хороша. Понимаю вас, я тоже не всегда поспевал за ходом его мыслей, однако смутно, на уровне едва уловимых образов догадывался, о чем он.

Первый однажды ему сказал: «Ты, похоже, слышишь вселенную». А Второй пожал плечами, улыбнулся и ответил: «Может, и слышу, посмотрим».

И оказалось, что в самом деле слышал, иначе не смог бы написать то, что впоследствии…

(Запинается, умолкает, достает носовой платок.)

Простите, не хотел плакать. Тяжело перейти к этой части истории. И, признаться, даже страшно. Страшно, что нас могут услышать.

Ну, вот и столовая закрывается. Скажите, когда вы уезжаете? Завтра днем? Тогда следует поспешить, я не могу не рассказать все до конца. Не сочтите за наглость, но давайте перейдем к вам в номер.