Цветок боли

– И тебе‑то самой не стыдно это говорить? – мама с ненавистью смотрела на меня. – Твой несчастный муж пользуется услугами продажных женщин, когда его жена изменяет ему. И об этом теперь знают все. Твое поведение на балу видели все представители рода, и теперь никто не вправе упрекнуть Норана в том, что он несчастен в браке и ищет утешение на стороне. Даже после бала он поехал не с тобой. Такого позора сложно придумать. Ты не наша дочь, а отродье.

 

Я пыталась дышать, но воздух был слишком тяжелым и застревал в горле, не проталкиваясь в легкие. Возможно, я и хотела сейчас кричать и доказывать, что все совсем не так. Но все эти возмущенные монологи были лишь в моей голове, а в реальной действительности я сидела и смотрела на лица моей семьи и понимала, что они были лишь иллюзией родных мне людей. Так как родные люди никогда не поверят во все то, во что поверили они. И вообще, почему они верили ему, а не мне? На этот вопрос у меня не было ответа.

Еще раз попытавшись дышать и понимая, что это дается мне с трудом, я все‑таки нашла в себе силы и встала из‑за стола.

Они не стали меня задерживать. Вообще, я чувствовала, что они рады, что я ухожу. Моя семья была рада, что я ушла. Или эти люди никогда не были моей семьей? Или я все это время жила в самообмане? Ведь когда отец известил меня об этом браке, уже тогда я почувствовала, что основным в принятии им такого решения было не мое счастье, как он меня заверял, а его интересы. Но я слишком любила отца, чтобы позволить себе подумать о нем так. А мама? Если вспоминать все моменты из моего девства, то она всегда вставала на сторону, обвиняющую меня. И пусть это были лишь мелкие и незначительные обвинения, как обзывательства девочки из другого рода, воровство яблок из сада правителя и еще масса мелких моментов, в которых я не была виновата. Только вот мама верила всем, кроме меня. Уже тогда, в детстве, я чувствовала, что не понимаю этого. Ведь яблоки своровали другие, и мама даже знала, что меня там и рядом не могло быть. Только вот она упорно обвиняла меня в неправильном поведении, а обзывательство девочки – мама тоже знала, что я никогда никого не обзывала, да она и сама видела, как меня регулярно пинали и обзывали, потому что я всегда была тихоней. Но мама поверила им, а не мне. Все это глубоко отразилось во мне из моего детства, а сейчас всплыло на поверхность, и я ужаснулась, понимая то, что, возможно, меня и не любили никогда как дочь. Хотя как можно не любить своего ребенка? Я не знала ответов на эти вопросы.

 

Всю дорогу домой я размышляла о произошедшем и стирала со щек скатывающиеся слезинки. Мне было больно и обидно. Еще я понимала, что совсем одна и у меня больше нет семьи, а мужа, как такового, и не было.

 

Выйдя из кареты, я опять поймала на себе взгляды слуг и охраны. Только вот сейчас я осознавала их смысл. Все они знали, что я не выполняю супружеские обязательства, поэтому мой муж приводит в дом других женщин или уезжает ночевать к ним. Теперь я знала, откуда такие подробности дошли до ушей моих родителей. А если и они об этом узнали, то об этом знает и весь город. Как же все замечательно продумал Норан. Слуги – лучший источник распространения информации для всех. И он дал им именно ту информацию, которая была нужна.

Зачем он все это делает? Я не знала. Возможно, просто развлекается, ведь, прожив столько веков, можно и заскучать. А я, моя жизнь и все, что происходит со мной, ему было безразлично.

 

Пострадав от нового витка в моей жизни несколько дней и окончательно пробуравив стену своим взглядом, так как ничего больше я не могла делать, а лишь сидеть и смотреть в пустоту, я решила, что нужно поехать к Лиз. Она осталась для меня единственным человеком на Земле, кто искренне мне сочувствовал и кто действительно любил меня…

 

***

 

Увидев Лиз в саду, то, как она сосредоточенно срезала розы для букета, я уловила в ней перемену. Она расцветала, этот источник внутри нее, источник света и любви, он притягивал к ней с желанием прикоснуться к его живительной энергии. Мне показалось, что Лиз похорошела, хотя вроде мы недавно виделись. Да, она изменилась, и я это чувствовала. Неужели она не одумалась? Но размышлять долго об этом я не смогла.

Увидев меня, она бросила свое занятие и побежала ко мне. Мы обнялись, и, видно, почувствовав мое настроение, она, взяв меня за руку, повела в свою комнату – подальше от лишних глаз и ушей.

 

Там я и расплакалась. Когда так долго держишься и стараешься быть сильной, а потом оказываешься рядом с тем, кто искренне тебе сочувствует, возведенные тобой же барьеры рушатся, и ты уже не можешь сдержаться.

Наплакавшись, я все‑таки смогла найти в себе силы все рассказать Лиз.

 

Слушая о моем отце и матери, она молча смотрела на меня, а потом нервно ходила по комнате.

Как же я была ей благодарна, что она промолчала и ничего не сказала о них. Ведь несмотря ни на что, это были мой отец и моя мама, и мне было бы неприятно услышать нехорошее о них от своей подруги. Наверное, Лиз, понимая это, решила сдержать себя и промолчать, хотя и давалось ей такое с трудом.

 

Мы долго говорили о произошедшем. О людях, которые всегда были переполнены завистью и ненавистью и лишь искали повод выместить все это на ком‑либо. Так что не удивительно, что прислуга, имея хорошую работу и оплату своего труда, все равно ненавидела меня, считая, что я не достойна такой жизни. И теперь, когда была дана команда «ату», все с радостью подключились к пересказу подробностей из жизни четы Джахи. Почему в этих рассказах все были на стороне Норана, она тоже не знала, но считала, что правда всегда на стороне того, кто сильнее.

Ни к чему конкретно не придя, но отведя душу в беседе с ней, я вспомнила, что так хотела у нее спросить:

 

– Лиз, ты так и не одумалась… ты продолжаешь любить его?

 

Она покраснела, и этот нежный румянец еще более подчеркнул ее красоту. Лиз бросила на меня взгляд из‑под длинных черных ресниц и произнесла то, что шокировало меня.

 

– Мы любим друг друга, и я так счастлива.

 

– Но твоя семья, родители… ты им скажешь об этом?

 

Лиз помрачнела и отвела глаза.

 

– Нет! Но это все не важно, мы любим друг друга и будем вместе.