Депортация из Рая
«Видел ли кто из вас нечто, сделанное с таким же тщанием и рукомеслом?»
«Велика искусность мастера, сотворившее сие!» – с достоинством ответил мой отец. – «Однако не только я, или старший мой сын Доминико, или другой сын Франческо, но и самый младший сын Андреа способен сделать вернейшее её подобие, повторив работу в совершенной доподлинности».
«Понимаю так, что ты, Якопо Робусти, или дети твои берутся в точности повторить работу другого мастера?»
«Воистину так! Не велика хитрость. Не только я, но и юный ученик и младший сын мой Андреа способен на это, ибо обычное это дело ученичества: копировать в точности работы других искусных в своём мастерстве живописцев», – тут Учитель сделал жест, на меня указующий, – «И сделает он всё сам, ибо не имею я возможностей и времени помогать ему, потому как огромно полотно, которое предстоит мне выполнить для Большого зала. Потому мой младший сын сам сделает точное подобие картины в срок за три месяца, и сделает он так, что, когда будут обе картины стоять рядом, и вы, Ваша Светлость, ни кто другой не сможет, сличив обе, узнать, кто писал их!»
«На том и порешим», – объявил достославный дож Николо да Понте. – «Да будет так, как ты сказал и свершится сие! Да будет на то воля Господа!»
Глава 1. Обретение Рая
Она была прекрасна.
Фигура женщины была идеальной. В ней не было той средневековой измождённости, столь свойственной Кранаху или Босху, в ней отсутствовала Рубенсовская пышность форм, это была античная соразмерность и самоуверенное спокойствие красоты. Полное отсутствие вульгарного – в ней не было ничего от современных манекенщиц.
Её зрачки пристально глядели в глаза любого, кто смотрел на неё, этот взгляд завораживал. Её спутник, напротив, смотрел в небо, как будто пытался вести диалог с кем‑то невидимым, кто находился где‑то вверху, однако надвигающаяся из‑за горизонта грозовая туча препятствовала любому общению. Диалог с Творцом отныне будет невозможен.
Обнажённые мужчина и женщина покидали Рай.
Райский сад продолжал оставаться великолепным. При первом взгляде на картину казалось, что луг и лес, окружающие мужчину и женщину, пустынны. Однако внимательно присмотревшись, несмотря на толстый и местами помутневший слой старого лака обнаруживалось, что мир картины наполнен собственной жизнью. Каждый листик дерева, каждая травинка было любовно выписаны живописцем, при этом они не были плоско‑декоративны, как это часто свойственно наивной манере письма современников художника, а пронизаны мягкими тенями и лучами света, падавшими на траву сквозь листву деревьев.
Рай ожил – в тени густой травы, ещё прокрытой прозрачными росинками, а на солнце уже успевшими испариться, обнаруживались миниатюрные кузнечики и богомолы, старательно упрятанные там художником. Бабочки, стрекозы и майские жуки заполняли густой и вязкий воздух. Среди кустов прятались мыши, зайчата, щенки и кошки. В лесу рядом с волком стоял олень, не пытаясь даже убегать от него, лев царственно спал в тени дерева, не обращая внимания на пасущегося рядом равнодушного ко всему буйвола. Идеальная гармония мира ещё не была разрушена.
Тонкая сетка мелких и назойливых трещин, первоначально казавшейся помехой при разглядывании картины и несколько раздражавшая, незаметно становилась её необходимой частью, приобретая свойства своеобразного орнамента. Краски картины поменяли от времени свой первоначально яркий цвет, и лак, покрывавший картину слой за слоем, за века помутнел и местами стал почти непрозрачным, но обладая некоторым воображением, нетрудно было домыслить, как ярко и сочно выглядело полотно в момент его завершения.
В ней было что‑то ещё: в картине, несмотря на ясность рисунка и прямолинейность сюжета, имелось нечто трудно объяснимое, неразрешимая загадка, зашифрованная давно умершим художником. То ли в игре света и тени, в искусно написанном полумраке райского леса, в драматизме поз Евы и Адама, а может, в прямом и ясном взгляде женщины присутствовало нечто таинственное и неразгаданное.
Правый нижний угол полотна, предварительно расчищенный от слоёв лака, был ярче по тону, видимо, из‑за работы реставратора. Упрятанная в тени монограмма художника указывала на авторство: в широкое «A» было вписано латинское «D».
Картина была прекрасна.
Мужчина, смотревший на неё, неторопливо разглядывал каждую её деталь так долго, что потерял представление о времени. То, что он увидел, сначала заворожило тщательностью прорисовки каждой травинки луга, птиц и животных, спрятанных художником среди листьев и веток деревьев. Одиночество и нагота мужчины и женщины, наказанных за проступок, при этом не вызывали неловкости или жалости. Из‑за смелого и уверенного взгляда женщины. Взгляд наблюдателя, первоначально праздно скользивший по поверхности, стал концентрироваться на мелких деталях. И эти тщательно и любовно прописанные художником подробности затягивали внутрь плоскости полотна, заставляя переступать его границу и превращая изображённый художником мир в объёмный и осязаемый. Он оказался в Раю.
В Раю было по‑утреннему прохладно, и жаркий день, обещанный выглянувшим из‑за облаков солнцем, ещё не наступил. Давно ему не дышалось так легко, порыв лёгкого ветра коснулся его лица, запахи леса и луга словно проникли в ноздри и беспричинная радость, какая бывает в одном только детстве, овладела им. И тогда в коротко остриженной голове мужчины зародилась смутная и тревожная мысль, что в материальном, комфортном и жестоком мире, созданным им вокруг себя, есть что‑то такое, о чем он не имеет представления, и что он, вероятно, упустил нечто значительное. Его прежнее представление о том, что живописное полотно – лишь выгодное средство для вложения и заработка при перепродаже впервые подверглось пусть незначительному, но сомнению. Неужели он упустил что‑то важное?
Его деловой визит в город был завершён, детали соглашений обсудят другие, это мелочи. Принципиальная договорённость о новом канале поставки товара в Европу с ночными градоправителями Санкт‑Ленинграда была успешно достигнута, морской порт, который он осмотрел – идеальный перевалочный пункт, отладить бесперебойный трафик – вопрос времени. В музей он забрёл скорее от скуки, скоротать время, оставшееся до вылета.
Он что‑то упустил.
Несколько спутников коротко стриженного мужчины, одетые в безукоризненные, но одинаковые костюмы, уже полчаса стояли в пустом зале, переминаясь с ноги на ногу и не зная, чем себя занять – атлетические фигуры, облачённые в деловые мужские одежды, вне спортзала выглядят бесформенными и располневшими. Единственным из свиты, кого картина заинтересовала, был человек в галстуке‑бабочке, он деликатно стоял в стороне, внимательно разглядывая полотно.
Наконец мужчина проснулся: всегда хочется больше, чем имеешь.
Его голос едва слышно прозвучал в зале пустого музея, ни к кому не обращаясь:
– Ich will das[1].
[1] Я хочу это (нем.)
