Депортация из Рая
– Точно! Изостудия дворца пионеров, год эдак семьдесят второй.
– Ну конечно! Ты мне тогда колонковую кисть подарил, для акварели.
– Не помню такого.
– Не важно, я помню, будем считать, что мы в расчёте! – автор живописного шедевра явно обрадовался неожиданной встрече. – Из‑за растительности на физиономии тебя сразу не признать – ну прямо вылитый Че Гевара. Если не спешишь – может, зайдём ко мне в мастерскую, тут рядом. Чай или кофе?
– Кофе, конечно!
Питерский дождь, поначалу собиравшийся зарядить надолго, передумал и на короткое время уступил своё место солнцу. Колоритная троица, расправившись с Бэтменом, свернула в переулок, Пахомыч двигался замыкающим, дуя на ушибленные пальцы, и продолжал устало ругаться. Служебный вход оказался не заперт, после улицы глухой коридор казался тёмным тоннелем, Дюдя не сразу отпёр ключом дверь с разболтанным замком. Мастерская оказалась каморкой на два окна, в ней стоял характерный запах художественных химикатов, вдоль стены изнанкой пристроились пара холстов, на полках громоздились банки с краской. Календарь, ярким пятном висевший на облупленной стене, устарел на пару лет, показывая, что на дворе всё ещё 1987 год: явное свидетельство о наплевательском отношении обитателя мастерской ко времени. Глянцевая блондинка с идеальной фигурой собиралась освежиться в бассейне, в синеве которого отражались пальмы, её единственным дефектом являлся ранний склероз – блондинка забыла надеть купальник. Катушечный магнитофон занимал большую половину письменного стола, остальную его часть загромождали бобины с плёнкой, кисти, флейцы и горшок с завядшим кактусом. Незавершённый шедевр стоял грубо сколоченных козлах, новая афиша являла собой броскую и весьма живописную композицию, центром которой был прицел двустволки, наведённый на бутыль с русским национальным напитком. Полотно было почти дописано:
– Особенности какой охоты? – прочёл Влад часть названия, намеченного пока карандашом.
– Национальной. Тебе с сахаром?
Шесть ложек кофе из бумажной пачки перекочевали в алюминиевую турку с болтающейся ручкой, которая, в свою очередь, оказалась на самодельной электрической плитке. Дюдя разложил складной столик, сервировав тот разнокалиберными кружками и пачкой печенья.
– Как‑то неожиданно было видеть тебя сегодня, сражающегося с самим Бэтменом – сказывали, что ты в Москву перебрался? – в интонациях Влада одновременно сочетались ирония и сочувствие. – Ты ведь вроде‑как Строгановку[1] закончил?
– Да, верно. После академии помыкался – работы нет, а где есть – ничего не платят. Идти вольным художником на Арбатскую панель – так там та ещё мафия, чужих, да ещё с академическим образованием не пустят. Устроился в центральные реставрационные мастерские, имени Грабаря. Зарплата не ахти, но жить было можно.
– Дюдя, так мы с тобой коллеги, я тоже по части реставрации! А в Питере какими судьбами?
– В Москве пришлось всё бросить, из‑за того, что тётушка заболела. Обширный инсульт, год за ней ухаживал, месяц назад похоронил. Зато работу нашёл почти по специальности, спасибо Пахомычу, он мой сосед по подъезду: хороший он мужик, когда трезв. Раньше трудился инженером на Адмиралтейской верфи, уволили, жена ушла, – Дюдя разлил остатки кофе по кружкам. – Две радости: клуб – в трёх шагах от дома, а рабочий процесс тот же – холст, краски. Старое смываю, поверх пишу новое.
– Могу тебя утешить – мои дела не лучше, великая карьера живописца у меня тоже не задалась, – Влад отпил кофе из керамической кружки и запихал в рот раскрошившееся печенье. –Ты сколько времени в реставрационных мастерских у Грабаря трудился?
– Почти шесть лет. Специализация по ранней западноевропейской живописи.
Влад задумчиво выждал паузу.
– А ведь я могу попробовать тебя пристроить.
– И куда‑же?
– В реставрационную мастерскую при музее Изящных Искусств, я поговорю с шефом. У нас вакансия свободна, уволилась одна юная особа, сейчас служит в израильской армии, – Влад допил кофе и встал из‑за стола. – Давай сделаем так. Я сбегаю за чем‑нибудь покрепче кофе, а ты запишешь мне свои координаты. Если дело выгорит, я позвоню. Ты как?
Всё дальнейшее случилось само собой: телефонный звонок через пару дней лишил кинотеатр Клуба работников торговли имени Первой Пятилетки превосходного художника, однако, если не забегать по времени так далеко, а переместиться всего на пару часов, то обоих приятелей можно было предсказуемо обнаружить за столиком, что размещался в цокольном этаже дома по улице Глинки. Судя по воздуховодам, распивочная находилась в бывшем бомбоубежище, не до конца переделанным в бар, где, как и принято в подобного рода заведениях, одновременно работал телевизор, у которого убрали звук, а из динамиков стереосистемы ритмично бухало то, что почему‑то считалось музыкой. Приятели попытались угол потише – такого не оказалось.
– Ещё по кофе?
– И с коньяком. Его можно побольше.
Столик в углу оказался наполовину занят двумя гражданами Финляндии, отбившиеся от остальной группы алкогольного тура по Северной столице – литровая бутылка Смирновской была на треть пуста.
– Tovarisch! Drink! – финский язык оказался прост и понятен, а его носители – людьми не жадными и компанейскими: бездельник, кто с нами не пьёт! В ожидании заказа Влад занялся изучением репродукции голландского натюрморта в рамке, что висела не неоштукатуренной стене, огласив Дюде результат долгих раздумий:
– На спор, хочешь скопирую один‑в‑один?
– Верю. Могу в этом помочь.
Предыдущее состояние беспричинной радости от выпитой смирновской сменилось у Дюди приступом чёрной меланхолии:
– Как живописцы мы никому не нужны. Наше с тобой академическое образование – бесполезный балласт, это как исповедовать теорию флогистона, когда остальной мир пересел в автомобиль, во всю пользуясь результатами кислородного горения. Метод социалистического реализма, вдалбливаемый с детского сада – полный атавизм. Мы с тобой – две обезьяны на пальме, все остальные с неё спустились, давно потеряв хвост по дороге. Кому в мире интересен художник, рисующий в салонной манере до эпохи импрессионизма?
– Что он сказал? – спросил один финн у другого, разливая из бутылки в четыре чашки остатки содержимого.
– Кажется, нас с тобой назвали обезьянами, – ответил ему второй, стараясь держать голову прямо. – Не пойму я этих русских, придётся снова перечитывать Достоевского.
Меж тем, мировая скорбь, завладев, цепко удерживала в своих объятиях и не отпускала Дюдю:
– Вспомни того голландского парня с отрезанным ухом: если живопись не приносит денег, то это искусство.
– Есть второй вариант: твоя живопись – это дешёвая мазня.
[1] Московская государственная художественно‑промышленная академия имени С. Г. Строганова.
