Друг и лейтенант Робина Гуда
Презирая жизнь слуги,
И бездомные бродяги,
У кого одни долги,
Все, кто загнан, неприкаян,
В этот вольный лес бегут,
Потому что здесь хозяин
Славный парень – Робин Гуд!
… И живут да поживают
Всем запpетам вопpеки
И ничуть не унывают
Эти вольные стpелки, ‑
Спят, укpывшись звездным небом,
Мох под pебpа положив, ‑
Им, какой бы холод ни был ‑
Жив, и славно, если жив!
«Баллада о вольных стрелках», Владимир Высоцкий
Я отпустил тетиву и не удержался от крепкого словца.
Опять!
Опять моя стрела чуть не разминулась с мишенью. А вот стрела Кеннета Беспалого воткнулась точно в центр набитого шерстью мешка, подвешенного к ветке вяза на другом краю поляны.
Черт, если Кеннет почти никогда не дает промаха, даже стреляя с левой руки, как же он стрелял до того, как палач отсек ему на правой руке большой, указательный и средний пальцы? Обычно такая мера заставляла браконьера навсегда позабыть о луке, но на этот раз наказание не достигло цели.
Каждое утро Кеннет просыпался раньше других вольных стрелков и подвешивал к ветке мешок из дерюги, плотно набитый овечьей шерстью. Он отходил на другой конец поляны, просовывал искалеченную правую руку в привязанную к стержню лука ременную петлю, затягивал ремень зубами и с угрюмым упорством начинал тренироваться в стрельбе.
Я никак не мог взять в толк, зачем ему нужны такие тренировки. Кен и без того стрелял не хуже остальных шервудских парней, кроме Робина Гуда, – но Робин в счет не шел. Вожак аутло как будто родился с луком в руках и на моей памяти ни разу не промахнулся по цели даже на полпальца. Уверен, он смог бы стрелять и под проливным дождем, и во время бури, и балансируя на раскачивающейся ветке, и даже стоя на голове… Вряд ли Кеннет Беспалый сумеет когда‑нибудь добиться таких результатов.
Крестьяне в окрестных деревнях болтали, будто Робин Локсли – не сын Эллен Локсли из Халламшира, а подменыш. Будто бы первенца Эллен похитила лесная нечисть, подбросив вместо него в колыбель свое дитя. И, дескать, рядом с подкидышем в колыбельке приемные родители обнаружили лук, из которого Робин начал стрелять чуть ли не в младенчестве.
Глядя на то, как Локсли стреляет сейчас, я почти готов был поверить в то, что он – подкинутый эльф.
А глядя на то, как стреляю я, наверняка каждый решил бы, что я – подкинутый тролль. Может быть, в России двадцать первого века мои успехи могли бы показаться вполне сносными, но в Англии двенадцатого…
– Проверь руку, – негромко бросил Кеннет Беспалый.
Ну конечно! Я снова забыл проверить прицел. Указание Кена запоздало, моя стрела опять чуть было не улетела «в белый свет», чтобы безвозвратно сгинуть в путанице кустарника. Хорошо, что остальные ребята еще спали – иначе от хохота задрожали бы листья Великого Дуба. Не смеялся бы, может, только Робин.
Обычно вожак «волчьих голов» готов был громче всех веселиться по любому поводу, но надо мной подтрунивал реже других. Если бы я смог вообразить, будто у Локсли имеются, как говорят в двадцать первом веке, «комплексы» – я бы заподозрил, что в нем засел некий комплекс вины в отношении меня. Что, считая себя виновным в моей амнезии, Робин почитает своим долгом учить меня уму‑разуму, наставлять и опекать.
Конечно, все это были лишь мои домыслы. Если у кого в здешнем мире и отсутствовали все и всяческие комплексы, так это у Робина Локсли.
Я медленно натянул тугую вощеную тетиву, не забыв подвигать стрелой вверх‑вниз вдоль лука, чтобы точнее взять прицел. Результаты не замедлили сказаться: мне удалось «тяжело ранить» набитый шерстью мешок… В то время как стрела Кеннета опять воткнулась прямехонько в его середку.
Кеннет выдернул из мишени стрелы, и мы в ожесточенном молчании возобновили тренировку.
Самое тоскливое время в лесу – не ночь. Тоскливей всего здесь бывает на раннем рассвете, когда ночные твари уже спят, дневные еще не проснулись, а в голову беспорядочной толпой ломятся непрошенные мысли.
Первая мысль, которая неизменно приветствовала меня по пробуждении, была всегда одна и та же: неужели я застрял здесь навсегда? След в след за ней обычно гарцевала вторая мысль: жутко подумать, что творится с матерью, если там, у нас, тоже прошло почти два месяца! А Матильда Деркач, недоделанная ведьма, сокращенный бухгалтер? Пытается ли она как‑то исправить «несчастный случай на производстве»? Впрочем, если бы она что‑нибудь могла сделать, она бы уже это сделала. А раз не делает – значит, не может. Значит, я и вправду основательно здесь увяз!
Кеннет Беспалый коротко одобрительно буркнул, когда моя стрела воткнулась в центр холщового мешка. Я не стал объяснять лесному стрелку, что целился сейчас не в тренировочного «болванчика», а в ведьму, которой суждено родиться через семьсот пятьдесят лет в далекой‑предалекой стране…
А ну‑ка, напряги мозги, студент‑историк: что в этот момент происходит в России? Конец двенадцатого века… Тысяча сто девяносто третий год. Нашествие татаро‑монголов уже началось? Или Ярослав Мудрый продолжает выдавать замуж своих многочисленных дочерей? Что у Ярослава было много дочек и что ни один современный ему европейский монарх не остался без свадебного подарка, я помнил не по учебникам, а по фильму «Ярославна – королева Франции».
«Барон Жермон поехал на войну!
Барон Жермон поехал на войну‑у…
Его красавица‑жена
Осталась ждать, едва жива
От грусти и печа‑а‑али…»
Пресвятая Дева Мария, увижу ли я еще когда‑нибудь этот фильм? Увижу ли вообще экран телевизора или компьютера, побреюсь ли электробритвой, а не ножом, отмокну ли в нормальной ванне, а не в емкости, сшитой из оленьих шкур и наполненной горячим отваром полыни и дикой петрушки? Может, такой отвар и вправду отбивает человеческий запах, помогая скрадывать зверя, зато всякий раз после мытья я начинал чувствовать себя диковинной помесью животного и растения – таким зверино‑травяным ароматом от меня несло. Но самое ужасное ждало меня впереди, причем в очень недалеком будущем.
