Двое суток до рая

Чтобы протрезветь окончательно, Василий Эдуардович поехал к Лахову в баню, а оттуда, чистенький, – к патриарху. Видео с Горгонами он прихватил с собой.

Разговор со святым отцом был долгий и тяжелый, после которого федеральному ведомству судебных коллекторов патриархат назначил небесного покровителя – Феодора Гераклейского, страстотерпца, стратига и змееборца. Помощника, поборника и заступника. Святого христианского воина‑мученика, казненного в эпоху императора Лициния и впоследствии канонизированного.

Небесный покровитель должен решить все оставшиеся вопросы, сказал Аристархову патриарх. Услышав эту нелепицу, Василий Эдуардович придушил в себе логика и прагматика и вопросов задавать не стал. Хотя ему хотелось спросить: «Это каким же образом, а?!». Но он сдержался.

К этому времени Василий Аристархов осознал, что тонкие материи – не его ума дело, будь он хоть дважды амбидекстр и интеллектуал. И что малограмотная деревенская ведьма‑знахарка разбирается в проклятой энергетике и законах неведомого ему нематериального мира, а он, всемогущий на своем уровне чиновник, – нет. Поэтому Аристархов поверил патриарху на слово и полностью на него положился: покровитель так покровитель. Другого не оставалось.

– Мне что, молиться теперь этому святому, свечки ему ставить? – не выдержал Василий Эдуардович. Но патриарх только сурово взглянул на чиновника, подошел к нему и больно стукнул по лбу костяшкой согнутого указательного пальца, как последнего дурака. И Аристархов второй раз осознал, что молчание – золото.

Вместе с небесным покровителем главный федеральный коллектор получил на руки список объектов его будущей благотворительной деятельности во благо церкви. Первым в перечне значился Феодоровский мужской монастырь в Переславле‑Залесском, попечителем которого отныне становилось федеральное ведомство судебных коллекторов и г‑н Аристархов лично. Затем следовала церковь имени великомученика Феодора Стратига, расположенная там же, ей требовались новые купола, ну и так далее.

Церковную службу по установлению небесной опеки над коллекторами московский патриарх провел самолично. Не в столице, где никакое шило в мешке не утаишь, а в скромном Переславле‑Залесском. Таком маленьком, что не будь рядом огромного озера, его и на карте не разглядишь. Тишайший Переславль был выбран не случайно. Здесь в Свято‑Никольском монастыре хранится знаменитый Корсунский крест, ценнейшая реликвия, в которой размещены ковчеги с мощами святых. Но самое главное, что на нижней ветви Корсунского креста покоятся мощи великомученика Феодора из Гераклеи, который стал покровителем коллекторской службы.

Аристархов решил не уточнять, как и что с его мракобесием может сделать кусочек тысячелетней иссохшей плоти, пусть и святого мужа‑воина, и откуда в мощах хоть какая‑то сила. Небесный покровитель был для Аристархова абстракцией, как, скажем, последние автопортреты Пабло Пикассо. И то, и другое не имело ничего общего с реальностью. Никто ж не ждет, что в МГУ им. Ломоносова экзамены начнет принимать лично Михайло Васильевич, призванный для такого дела из загробного мира?

Василий Эдуардович так и рассудил. И когда из патриархии пришло распоряжение об организации часовни на территории его ведомства на Кузнецком мосту – с охраной, камерами слежения и сигнализацией, для временного размещения Корсунского креста с мощами, Аристархов не почуял подвоха. Тончайший нюх амбидекстра подвел его. Он отрапортовал патриарху о выполнении задания. Часовня, так часовня. Вот она, как вы заказывали.

В этот момент господин Аристархов стоял на пороге таких испытаний, по сравнению с которыми приезд матушек Сфено и Эвриалы был маскарадом на Хэллоуин. Но он об этом не подозревал. Его грело и окрыляло, что он сохранил‑таки за собой должность, статус, привилегии и финансирование. И избежал огласки. Остался жив‑здоров и на свободе. Немалое достояние при прочих равных. О другом думать не хотелось.

 

Глава 6.

Скрипка и покойница

в берете

 

Саша плакала в телефонную трубку навзрыд.

– Ну‑ну, хватит киснуть, – успокаивал ее Миша Гештупельтер. – Приезжай, придумаем, как помочь твоему горю.

Саша и Миша Гештупельтер или просто Геша, были давними приятелями. Даже друзьями, если понятие дружбы способно отразить все грани их взаимоотношений. Геша, циничный и самодостаточный, был гораздо старше. И в Сашкиной жизни он играл роль то старшего брата, то друга, то любовника, то психотерапевта, то поверенного в ее делах, то врача – смотря чего требовала ситуация.

Своей семьи у Геши не было. Он никогда не задерживался в отношениях, ратуя за разнообразие и свободу. Любить он не умел. Людей ценил мало, отношения поддерживал всего с несколькими, включая Соню и Сашку. Сашку Гештупельтер считал дурой, но неожиданно для себя испытывал к ней теплые чувства. Когда‑то он попробовал перейти с ней на более интимный уровень, но быстро разочаровался. Их дружба выдержала короткую интрижку и секс, не развалившись.

Гештупельтер не всегда вел себя как прожженный циник и бабник. Присущая ему черствость выполняла роль щита, защитного механизма, нужного, чтобы оградить его от чудовищной молотилки жизни. Ее громадных жерновов, которые однажды перемололи юного Мишу Гештупельтера в кровавое ничто. Жесткость и душевная черствость в купе с тотальной неспособностью любить стали иммунным ответом его психики на неприятности и беды, через которые ему пришлось пройти.

Геша рос трепетным и впечатлительным мальчиком под присмотром двух женщин – матери и бабушки. Отца он не знал. К пятнадцати годам стало ясно, что Геша будет исключительным красавчиком. Глядя на любимого внука, бабушка тихонько охала, что с такой внешностью мужчине в реальном мире жить совершенно невозможно, разве что играть в кино романтических героев‑любовников. Таких, которые умирают в последние минуты повествования, вызывая реки слез. Ромео, например. Бабушка как в воду смотрела.

Юный Михаил Гештупельтер был очень высок и худ, как тростинка. Как и многие еврейские мальчики, он играл на скрипке, которую люто ненавидел. Но смотреть, как он терзает несчастный инструмент своими длинными, изящными пальцами, мучительно хмурясь, изгибая брови и вздрагивая длинными ресницами, можно было бесконечно. Словно между ним и скрипкой в момент игры возникала какая‑то связь, сродни сексуальной по эмоциям и накалу страстей. Скрипка маялась, стонала и томилась в его руках, как живое существо, которому он причинял физические мучения. А он, играя на ней, и сам испытывал подобное. Так они и мучали друг друга годами: мальчик и его скрипка. Но расстаться, бросить друг друга не могли.

Гешу никогда не стригли коротко. У матери не поднималась рука обрезать до ежика его мягкие темные кудри. Он ходил с волосами, отросшими до плеч, в малолетстве похожий на херувима, а в старшей школе вызывая интерес к своей персоне у обоих полов. Когда Геша‑подросток брал в руки смычок и скрипку, окружающий мир обращал все взгляды на него. Его мастерство и исполняемое произведение роли не играли. Дело было в его партнерстве с инструментом, который оживал и страдал в Гешиных руках.