Folie a deux

– Я не смог помочь этому пареньку, потому что не смог пойти против системы. Да и кто бы смог? – оправдываю я себя теперь… На утро его нашли изуродованным и замерзшим в снегу, в следах испражнений, с многочисленными побоями. То, что создала однажды природа – тело человека – выродки превратили в кучу собачьего дерьма… Ничего не осталось от молодого человека. Эти глаза… Вот этой самой ладонью…, – Ганс положил свою руку поверх моей, – я закрывал его застывшие глаза этой самой ладонью. В них было детское, совсем детское отчаяние. Нет, это, конечно же, не то слово. В них…

В какой‑то момент я почувствовал себя психоаналитиком Ганса. И даже изменил манеру поведения. Знаете, как это обычно бывает, разговор начинается с фразы: «так вы говорите…», а потом внезапно крутой речевой или стилистический поворот… Я отошёл от старика на свое место и поступил именно так:

– И именно в лагере вы познакомились с Еленой?

Я понял, что вопрос был задан в нужное время. Как некая разрядка…

– Нас всегда разделяла лишь рабица на этом поле непаханых возможностей жестокости и смертельной пытки. Каждый из нас был измучен голодом. В таком состоянии, вообще‑то, не до любви. Но у нас случилась любовь. Настоящая, как я, полагаю. Такая и бывает в книгах. Она грезила о материнстве. И однажды я увидел, как она впала почти в сумасшествие. Мне действительно показалось, что на руках она кого‑то держит. Хотя это и были лишь куски материи, но она держала их так, как удерживают младенца. И медленно вальсировала с ними на фоне работающей массы. Так я её заметил. И осторожно подошел к ограждению. И тихо позвал. И она вначале остановилась. А после повернула на меня голову. Даже невыносимая лагерная жизнь не смогла изуродовать красоты её лица. Она была невероятно красивой женщиной. Под черным платком скрывались спутанные, но бесспорно шикарные, густые светлые волосы. Я завороженно рассматривал правильный овал лица, большие голубые глаза…

…Она подошла ко мне. Прислонила ладонь к заграждению. Я прислонил свою ладонь тоже. Но в ту же секунду с вышки послышался оглушительный крик, началась пальба. Пули заплясали по земле прямо у наших ног. Елена закричала и отпрыгнула в сторону. Из рук выпал «ребенок». И она посмотрела на груду материй с нечеловеческой тоской и жалостью. Потом на меня. Потом на вышку. Нам ничего не осталось, как вернуться к работе. Но с тех пор каждый вечер, после смены, мы приходили в условленное место для встречи. Там под ограждением был небольшой подкоп. Вполне приемлемый для того, чтобы перебраться друг к другу. Эта часть лагеря находилась на отшибе, в окружении кустов. И здесь практически никогда не было ни собак, ни надзирателей. В 23:00 каждый из нас обязан был явиться сюда. И это превратилось в настоящий ритуал. Поразительно, но мы почти не разговаривали, приносили друг для друга крохи еды, которые удавалось урвать с обедов, я хорошо знал нашего повара – тоже из заключенных и иногда он давал мне фрукты или же овощи. Признаться, по правде, я был девственником на тот момент. Ну, вы понимаете?

Ганс лукаво посмотрел на меня, намекая на то, что предавался самоудовлетворению, не более, а настоящей женщины до встречи с Еленой у него не было.

– Я понимаю, Ганс, продолжайте.

– Я точно знаю, и это прописная истина, впрочем, свою первую близость каждый человек запоминает на всю жизнь. Она не похожа больше ни на какую другую. На тот момент мы были знакомы с Еленой уже полгода. Больше всего нас раздражали постоянные препятствия и невозможности видеться и уж тем более быть вместе. Короткие три‑четыре часа до наступления рассвета. Мы ели и жадно целовались. Это очень страшно, когда тебя отлучают от любимого человека. Вот он, вроде – рядом с тобой, руку протяни – потрогаешь, посмотри – увидишь – он ходит за сеткой и ненароком наблюдает за тобой точно также, как и ты за ним. Но обстоятельства таковы, что вы не можете быть вместе, и тогда тебя начинает разрушать черная жгучая тварь изнутри. Воплем бьется, зверем. Мы до последнего тянули с близостью. Хотели друг друга страшно, но знали, что это риск. Однако в ту ночь всё с самого начало пошло не так. Она и пахла по‑особому. Будучи опытнее меня в этом вопросе, Елена очень медленно сняла с меня рубашку, сняла свою сорочку, постелила все это на землю, легла на спину, и я видел её всю, целиком… и то, что я увидел я моментально присвоил, как присваивают воспоминание. Мне предстояло понять, что войти в тело женщины – большое искусство – мало быть чертовски возбужденным. Важно, чтобы она была возбуждена, но расслаблена одновременно и тогда, что‑то там внутри впускает тебя, становясь единением. Мы не издали ни единого звука. И лишь грохот сердец набатом бился по земле. Всё произошло очень скоро. Я не уверен, что доставил ей удовольствие. Но своё первое удовольствие, по правде говоря, больше никогда не смог испытать и ни с кем…

Я улыбался. Я понимал, что такие моменты‑крохи и были возможностью дожить отмеренный кусок ада на земле. Выиграть войну можно лишь ради любви – к Родине, женщине, ребенку – не так, в сущности, важно. Но выходить на поле боя без надежды в сердце – верная гибель. Мы никто без любви. Всё о ней. Все мы о ней.

– С тех пор наша близость была регулярной, и я становился опытней. Но однажды она не пришла к условленному сроку. Я прождал до четырех часов утра – нет, она не пришла и на следующий день, и через день тоже. Я приходил каждый вечер, словно пес, ложился у заграждения и ждал её шагов. Шагов не было. Я не знал, что думать. Мне оставалось просто ждать, но отчаяние закипало во мне и тревожные мысли не сжигали страхом – днём я не видел её среди прочих девушек на территории, вечерами она не приходила, возможно, расстрел или перевод в другой лагерь? Сколько прошло времени – не знаю, но как‑то на нашем месте я увидел клочок бумаги, на котором были нацарапаны углем буквы. Почерк был неровным, но, несомненно, это был почерк Елены.

«Я приду завтра, жди меня. Я всё объясню»

Весь следующий день я провел в нетерпении. Самая тяжкая работа вдруг стала многократно тяжелее и к концу дня мне даже показалось что я простыл – тело знобило, голова раскалывалась. В 23:00 я увидел её… Другую. Изможденную, с потухшими глазами, с морщинами…

– Что, что случилось с тобой? Они пытали тебя?

Я пытался выяснить хоть что‑нибудь. Но она вдруг прислонилась к моему плечу и, мелко вздрагивая, начала тихо скулить. Это походило на истерику. В своих попытках её успокоить, я старался быть как можно деликатнее, мягче, нежнее, ожидая услышать историю вроде той, что произошла с еврейским юношей. Всё оказалось намного прозорливей, радостней и трагичней одновременно.

– Я беременная от тебя, Ганс – наконец Елена собрала силы для голоса и очень тихо произнесла это, словно, вынесла вердикт.

И завороженный сказанным, я ликовал внутри себя, но не знал, нуждается ли она сейчас в моей радости или же это величайшая трагедия? Я уже ничего не понимал, я просто обнял её так крепко, как только мог.

– Что теперь с нами будет? Ты понимаешь, что они избавятся от ребёнка? – шептала она, – они и меня убьют… Ганс…, слышишь меня? Они убьют нас….

– Ну, родная моя, тихо… подожди, почему сразу убьют? Успокойся…

– Я это знаю, потому что так уже было… с одной из барачных, которую изнасиловал немецкий офицер… Мне страшно, Ганс…!

Елена плакала и плакала. А я не могу найти нужных слов. Требовалось большое и могучее действие. И в какой‑то момент я сам, словно, обезумел. Отринул её лицо, крепко взяв его в свои ладони.

– Услышь меня, – сказал я грубо. Пожалуйста, услышь меня! Мы убежим отсюда. Тебя не убьют, ребенок родится – мы просто отсюда убежим….