Folie a deux

Ирисы она поместила в алюминиевую вазу и протянула через всю комнату веревку. Мне пришлось снять всю мокрую одежду и обмотаться полотенцем. Я развешивал бельё и смолил сигарету, а она, словно крала мои очертания в полумраке, улыбаясь чему‑то, то становясь вновь серьёзной. Я действовал, как искушенный любовник. Мне следовало признать – я возжелал эту женщину. Когда с бельем было покончено, Елена достала старые рисунки Ганса, которые он хранил со времен концлагерей. Из одного из них я сделал бумажный самолетик. Мы бесшумно резвились в этой комнате имитируя полет. И я держал игрушечное воздушное судно в своих руках, делая крутые виражи так, что Елена никак не могла дотянуться до фигурки. Внезапно, полотенце, которым я был обернут развязалось и опало на пол. Немного пристыженный я присел перед ней на одно колено, взял руку и стал целовать ладонь. Носом различия миллиард оттенков. Я целовал её пальцы, потом запястья. А затем я стал целовать её всю. Звучала в наших головах прелестно‑простая музыка и я почти уверен, что одну и ту же мелодию мы слышали с ней вместе. Близость была камерной, в ворохе её одежды, моего влажного полотенца, прямо на ковре её комнаты. И так уж повелось, но соития для неё всегда были беззвучными – такова эпоха и обстоятельства, в которых они происходили. Но она улыбалась. Откинув назад голову, рассыпая свои длинные волосы по полу, улыбалась закрытыми глазами, иногда вздрагивала и всё сильнее впускала меня в себя, стараясь захватить целиком каждый дюйм страсти. Я уснул на её обнаженной груди совершенно по‑мальчишески. А на утро светило солнце. И белый свет проникал ото всюду. Я лежал на полу, укрытый старым пледом и видел, как Елена кормит своего сына. А когда малыш уснул днём, я принимал ванну, и она сидела на краешке и штопала мою одежду. Мы смеялись, мы говорили на всех языках. Плескаясь пеной, увлекая в пену друг друга. Я испытывал восторг. Я был влюблен. Повержен собственным предрассудком никогда не влюбляться в людей, я влюбился в ту, которой никогда не существовало. Которая жила, во всяком случае почти целое столетие назад. Меня больше не смущала невероятность. А она не задавала вопросов о том, кто я и откуда, почему говорю на русском, и почему моя одежда так отличается от одежды всех остальных людей. Всё было логично и правильно. Я ни на минуту не задумался о Гансе, который мог появиться. Полагаю, что она тоже. Я лишь ощущал её тоску по любви. Той настоящей мужской любви, которой были лишены все женщины военных лет.

И вечером, уложив ребенка спать, мы устремились на крышу дома. Светила луна. Недавно выпавший снег хрустел под сапогами. Но было тепло и безветренно. У нас в руках была бутылка вина, мы танцевали по пологой поверхности, не боясь соскользнуть вниз, и смеялись, словно подростки. Я прикурил сигарету. И она подсела со мной рядом. Дым из моего рта перетекал в ее рот и, закашлявшись, она упала на спину, готовая к поцелую. И я целовал, пока вдруг в небо не взлетели крошечные искры салюта. На земле наступил мир. Он наступил наконец‑то – большой и важный – разноцветными брызгами и грохотом он озарял ночное небо. Елена вначале обрадовалась, а потом начала истошно рыдать, пряча своё лицо в моё плечо, зарываясь в меня все глубже и глубже. И я испуганно, но крепко держал её в своих руках. А она не могла победить той истерики, которая копилась в ней все годы войны.

Я же вдруг вспомнил о том, что Ганс в этот самый момент собирает технику на пригородной ферме. Моё сердце вдруг неприятно саданула горечь предательства. Нечасто я испытывал это. Совсем не часто. Я почувствовал себя подлецом. Счастливым подлецом…

Меня разбудил Джошуа. Сообщил, что я проспал двое суток. Ещё сообщил о звонке Ганса. Я что‑то невнятное ответил ему, взял в руки телефон, но набирать стал вовсе не старику. Мне необходимо было, во что бы до ни стало, дозвониться своему психоаналитику. Ситуация вышла из‑под контроля. Я, кажется, сошёл с ума…

 

ГЛАВА 6

 

– Когда вы говорите «зверь», то подразумеваете кого‑то конкретного или это описание вашего внутреннего состояния?

Я крепко задумался, прежде чем ответить. Она, конечно, врач и все такое, однако, расписаться в шизофреноподобном синдроме, а главное – услышать приговор от специалиста… Я был просто морально не готов к такому.

– Когда я говорю «зверь», я подразумеваю изменение своего состояние. Физическое, моральное. Словно кто‑то другой сидит во мне и ждёт своего часа, чтобы выбраться наружу…

– Что значит – ждёт своего часа? Он хочет чего‑то конкретного?

– Да. Определенно. Временами, он защищает меня, но в последнее время это как‑то связано с сексуальным возбуждением.

– Вы испытываете сексуальное возбуждение – что в этом настораживает?

– Знаете, доктор, я обычно чувствую и переживаю немного не то, что переживают все люди вокруг. Скажем так, до недавнего момента сексуальное возбуждение просыпалось во мне нечасто и уж тем более, оно меня никогда не волновало.

– Сколько у вас было сексуальных партнеров?

– Три, может быть, четыре…

– Вы помните свой первый сексуальный опыт?

– Я бы не хотел говорить об этом сейчас…

– Хорошо… Тогда ответьте мне на вопрос – что послужило толчком к тому, что вы стали испытывать новые, как вы их называете, ощущения? Какое‑то событие из жизни? Встреча с человеком? Влюбленность?

– Смерть моего брата… Это произошло чуть больше трех лет назад. Тогда я впервые ощутил диссонанс своей личности.

– То есть распад?

– Как бы надвое…

– Расскажите мне о брате.

– Он был старшим братом. Всегда на виду. Гордость семьи, всегда пример.

– Вас это раздражало?

– Нет, что вы, напротив. Я…

…Что я мог рассказать о человеке, который с самого детства был для меня единственным человеком. В смысле – вообще единственным. Никто до, и никто после не делал для меня того, в чем я так нуждался – он меня берег. Откуда во мне эта потребность? Беззащитность? Уязвленность? Принято считать, что всё родом из детства. У меня было ненормальное детство. Оно и закончилось ненормально, в сущности, но было до финальной точки множество крошечных уродующих механизмов. Когда ты с самого начала отличаешься от подавляющего большинства, невольно начинаешь испытывать в лучшем случае изоляцию. Ты подрастаешь – тебя начинают сторониться. Затем задирать, издеваться, проходит несколько лет напряженного противостояния норме. Ты упрямо не вписываешься в неё, за что слывешь изгоем. Иногда ты думаешь – я не плохой человек, я не хочу людям зла, откуда столько агрессии? В зрелом возрасте ответы находят тебя сами – ты, достаточно подкованный в психологии, приводишь всему оправдание, что, мол, это защитный механизм, социально выработанный, позволяющий обществу сохранять себя. Принцип «выживает сильнейший» действует. Только в человеческих условиях он куда более изощренный и жесткий. Люди не просто уничтожают. Они испытывают при этом садистское наслаждение. Осознанное. Мне так кажется. Это как завоевание очередного трофея. Гонка, в ходе которой твоё истребление – особый квест.

– Что конкретно не нравилось людям в вашем образе?