Фронтир

Можно было только гадать, какие выводы сделал для себя из полученных от Кенстриджа данных сам Первый, но покуда последствия этих решений оставались сокрытыми под непроницаемым пологом пятидесяти двух минут.

Где‑то там, вдалеке, что‑то происходило, что‑то грандиозное, но вот что?

Совет мог отправить Ковальскому сигнал опасности, не вдаваясь в подробности. Мог приказать свернуть операцию. Мог раскрыть все карты, расписавшись в собственном бессилии.

Кенстридж снова покосился на чёрную виртпанель.

Да, ответа всё не было. И это изводило его больше всего.

Его многострадальная находка на самом деле не изменила ничего. Хотя бы приблизительно было понятно, где искать. И даже, наверное, что искать. Но чем искать и самое главное, что потом с этой находкой делать – оставалось непонятным.

Да, флотская разведка наверное в этот момент работала в авральном режиме, по тревоге поднимался персонал космических крепостей и дежурных флотов, архивы перелопачивались в поисках свежих разведданных, и самое главное – собирались все силы, которые можно было стянуть в тот отдалённый участок пространства ГД.

Их было негусто.

Шла война, все наличные силы и так были задействованы на своих участках боевых действий, флотские резервы были не бесконечны, и нужно было время, многократно проклятое время, чтобы перегруппировать корабли, не оголяя при этом другие участки. Ведь если подумать, планета не стоила таких усилий, к тому же вся свистопляска по факту началась из‑за смутных догадок одного старого усталого инвестигейтора, у которого только что родились ещё две внучки.

Или из‑за паранойи Капитана Ковальского. Или из‑за них обоих.

Да стоило ли вообще сообщать об этом?

Через пару часов всё и так разрешится само собой. Ковальский с наскока возьмёт штурмом центральный промсектор врага, а вся эта кутерьма забудется, как страшный сон.

С чего ты взял, инвестигейтор, что только ты в этой истории прав?

Каков шанс того, что Совет сообразил, в каком цейтноте он оказался, и не стал ничего предпринимать, что эта виртпанель так и останется чёрной, сколько не сверли её глазами? Что, если уже ничего нельзя сделать, и у этих ещё живых воинов на поверхности бесконечной далёкой безымянной планеты уже нет шансов, и им просто оставили возможность до последнего думать, что судьба – в их руках?

Нет, так нельзя. Это бесчеловечно.

А что человечно?

Швырнуть в сторону уже завязшего в боях Легиона инфопакет, так, мол, и так, мы делаем всё, что в наших силах, но помочь вам в данный момент не представляется возможным, потому что мы и сами не знаем, чего вам ждать, и мы не уверены даже в том, верны ли наши вводные данные, что наша слежка за вами несовершенна, что мы вам не слишком доверяем, Капитан Ковальский, держали бы вас на коротком поводке, и возможно, ваши люди бы сейчас не гибли.

А может, Совет так и поступил? Признался во всём, после чего «Небесный гость» в своих сумрачных глубинах стиснул зубы и продолжил действовать по старому плану, ведь решил же он однажды, что это единственный путь?

Кенстридж со злостью стукнул раз и второй по собственной раскрытой ладони, да только боль в запястье не помогала.

Это был замкнутый круг, из которого не выбраться. Что он знает о Первом? Что он знает о Совете? Что он знает о Ковальском, кроме тех крох, что они ему доверили.

Знаток душ Кандидатов, гроза подчинённых, трижды дед инвестигейтор Кенстридж.

Ничего‑то ты не знаешь. Твой удел – вот эта чёрная виртпанель.

Оставалось молиться, чтобы Капитанский Манипул «Катрад» всё‑таки сумел довести свой самоубийственный план до конца.

Только чёрные небеса «Инестрава‑шестого» были глухи к подобным мольбам, там не было ничего, чему можно было бы молиться. Живые боги человечества обретались внутри силовой скорлупы титанической космобазы. И они сделают, что могут. История покажет – уже показывала миллионы раз до того – как много и как одновременно мало они могут.

Между тем драма, скрывающаяся за схемами и визуализациями, продолжала разворачиваться перед Кенстриджем во всей своей неприглядной красе.

Ударный клин Легиона сначала ринулся в обнаружившийся просвет вражеского строя, ломая чужое построение, на полном ходу, на немыслимой для тяжёлых штурмовиков скорости, не давая противнику опомниться, собрать силы для контратаки. Но без прикрытия отстающих флангов центр с каждым пройденным километром подвергается всё большей опасности отсечения и блокирования над территорией вражеских промзон.

Рискнёт Ковальский или нет?

Кенстридж не был великим военным стратегом, но он недаром столько лет по крохам изучал психологию «Небесного гостя». Он видел, как колеблется Капитанский Манипул, разрываясь между такой близкой, такой ускользающей с каждым мгновением победой и необходимостью удерживать своих людей от рискованных манёвров. У Легиона не было сейчас за спиной так необходимой ему поддержки с поверхности, не было мобильной бронепехоты, лёгких истребителей прикрытия и зенитной артиллерии. От орбитальной группировки же при такой плотности контакта и вовсе не было никакого толка. А значит, нужно во что бы то ни стало держать линию фронта, тормозя прорыв, подставляя под огонь столкнувшиеся с яростным сопротивлением фланги, теряя людей.

На войне всегда гибнут люди, разница лишь в том, становились ли они при этом бессмысленными жертвами чужих ошибок, до последнего сражаясь на стороне собственного понимания своего высшего предназначения, сознавая, что их смерть не была напрасной.

Кенстридж наблюдал на эрвэ‑экране огненную дугу мучительно выгибающейся виртуальной линии фронта, сверлил взглядом опасные участки и с облегчением переключался на другие, когда опасность прорыва миновала.

Сколько невероятной силы воли было вложено в этот бросок, сколько сложнейшего стратегического расчёта и тактического таланта, а ведь те двое, что управляли сейчас этой слаженной боевой машиной, не сидели сейчас, как Кенстридж, в прохладе бункера, они были там, со своими людьми, в самом пекле, под огнём. И потому могли решать, насколько оправдан риск.

Десант всегда так воевал. Никаких автономных телеуправляемых систем, никаких церебров, только люди. И дело тут было не в потенциальной опасности взлома контрольных кодов, хотя механоиды были горазды на такие методы ведения войны, дело было в самом принципе.

Человечество с самого Века Вне так воевало.

Солдат и его война. Один на один. Неважно, что враг бесчувственен и безмолвен. Неважно, что он, вообще говоря, неживой. Иначе всё бессмысленно, подвиг превращается в своё механическое подобие. За которым – неминуемое поражение и всё равно смерть. Только уже не только твоя лично.

И потому Ковальский не мог бездумно бросать в бой отряд за отрядом, как это делал его противник, ему нужно было беречь тот единственный ресурс, который не восполнят никакие транспорты из метрополии. Людей.

И потому в итоге он сдался.