Хозяйка болот
Поскольку мама сломала запястье, ее отправили в больницу Святой Агнессы на физио‑ и трудотерапию. Фил намекнул по телефону, что, возможно, мать останется там навсегда. Я была настроена скептически, но брат сообщил, какой хаос творится в доме. Как‑то с трудом верилось, что моя привередливая мать могла такое устроить: открытые контейнеры с едой в бельевом шкафу и грязная одежда, засунутая в ящики комода, брошенные включенными горелки, полуночные блуждания по соседским дворам и упорное желание продолжать водить автомобиль даже после нескольких ощутимых аварий. В прошлом году, когда я гостила здесь несколько дней, ничего такого не происходило. Но полагаю, пока запястье мамы заживает и она выздоравливает во Дворце престарелых, мы с Филом можем во всем разобраться.
Когда я прихожу в палату, мать сидит в виниловом кресле, ее рука в гипсе и на перевязи.
– Так, Лони, вези меня домой, – с ходу начинает она голосом, полным звонких мятных нот стареющей дебютантки и скрежета медных гвоздей.
Никаких «Привет, милая, давно не виделись, как я тебе рада». Никаких слез или поцелуев.
– Привет, мам! Давно не виделись!
– Не переводи тему, пришла меня забирать – так забирай!
Жена Фила, Тэмми, парикмахер, уложила мамины волосы в два жестко залакированных локона размером с суповую банку; они поднимаются на дюйм выше макушки, седые кончики изгибаются вниз и касаются висков.
Моя невестка, сама того не понимая, придала моей матери вид полярной совы Aegolius funereus. Если, как утверждает Тэмми, она подбирает каждую прическу к личности клиента, о чем может свидетельствовать эта? О мудрости? О бессоннице? Об охотничьем инстинкте?
Мама встает.
– Сумочку я взяла, пошли.
Оглядываю палату, ищу, чем бы ее отвлечь.
– Ой, гляди! Тэмми повесила там твою свадебную фотографию.
– Да, – отвечает мать, – и когда я поведаю отцу, как вы меня тут заперли, он на вас живого места не оставит.
У меня на миг перехватывает дыхание. Она говорит о папе… в настоящем времени. Мама не просто спутала годы, но и нарушила неписаное семейное правило: никогда не упоминать об отце. «Живого места не оставит?» Так бы выразился он, не она.
Мать открывает здоровой рукой дверь ванной.
– Сейчас волосы поправлю, и пойдем. – Она хлопает створкой сильнее, чем нужно.
На кровати стоит открытый чемодан, содержимое будто ложкой перемешали. Мама собиралась домой, но я возвращаю все обратно, вешаю блузу в спартанский шкаф, складываю и распределяю прочие вещи по ящикам комода. И уже хочу закрыть пустой чемодан и убрать его под кровать, но вижу в эластичном боковом кармане клочок розовой бумаги и достаю его.
Дорогая Рут,
мне нужно кое‑что сказать тебе о смерти Бойда.
Бойда, нашего отца, который не попал в рай. Перескакиваю к подписи. Генриетта. Еще раз читаю первую строчку, вглядываюсь в кудрявый почерк.
Пошли слухи… Я тогда не могла тебе сказать…
Мама выходит из ванной; я прячу записку в задний карман джинсов, а сама ногой запихиваю чемодан под кровать.
– В этом заведении ни единой ватной палочки не сыщешь! – жалуется мать.
– О, давай я принесу.
Выбегаю за дверь, пока мама не вспомнила о своем намерении вернуться домой. Аптека всего в трех кварталах отсюда – в полутора, если срезать через парк, – а по пути можно прочитать записку. Стеклянная дверь отъезжает в сторону, я выхожу на жару и едва не врезаюсь в высокого, крепкого мужчину.
– Ну привет, Лони Мэй.
Упираюсь взглядом в обтянутую униформой рыбоохраны грудь, и сердце бьется чаще. Поднимаю голову и смотрю в лицо мужчине. Он на год или два старше мамы, но волосы еще темные, да и в принципе на свой возраст не выглядит. На лице мужчины расплывается широкая сияющая улыбка.
– Капитан Шаппель! – Я обнимаю старого знакомого. – Ой. Простите. Вы меня врасплох застали. Никто не звал меня Лони Мэй с тех пор… как папа…
– Понимаю. – Он молчит. – И меня не отпускает утрата Бойда, сколько бы лет ни прошло.
Звук папиного имени словно резкий сигнал машины. Во время своих кратких визитов домой я редко пересекалась с приятелями отца.
– Куда идешь? – спрашивает Шаппель. – Я собирался навестить твою маму, но пройдусь с тобой немного. – Мы вместе спускаемся по бетонному пандусу. – Слыхал, ты на север перебралась.
Я вкратце рассказываю о Вашингтоне и институте, а сама разглядываю бывшего папиного начальника. А он до сих пор крепкий, и осанка прямая.
Отец однажды сказал, что доверил бы Шаппелю собственную жизнь.
– Ребятишки есть? – вдруг спрашивает капитан.
Солнце светит ему в спину, и я щурюсь.
– Простите?
– Ну, дочки‑сыночки?
– А, нет, сэр.
– Замуж вышла?
– Нет, сэр. Пока нет.
– И тебе по душе этот твой Вашингтон?
– Да, сэр.
«Да, сэр. Нет, сэр». Говорю как ребенок. Только теперь к южным манерам добавился флоридский акцент.
– Жаль, что с твоей мамой такое, – замечает он. – Только я подумал, что возраст нас не догонит.
– Ну уж вас‑то не догнал.
– А я его отпугиваю, каждый день в спортзал хожу! – Капитан шлет мне свою обаятельную улыбку.
Прихожу в себя и вспоминаю, чему учила меня мать: «Спроси у него, как его дела».
– Эм… а как ваши дети?
– Гм. – Шаппель опускает взгляд. – От Шари новостей особо нет. Уехала в Алабаму. А Стиви… – Он сглатывает. – Стиви погиб… авария… в январе еще… – Капитан останавливается и сжимает губы.
Зараза, ну конечно, я об этом слышала – лобовое столкновение, Стиви только что вышел из реабилитационного центра, его машина летела по встречке.
