К морю

Следующее отличие «Маяка» от привычных Дьювану отелей было не столь впечатляющим: обувь и верхнюю одежду здесь оставляли в прихожей все – и хозяйка, и персонал, и гости.

И где это я потом буду свои вещи искать среди общего хлама? Если кому‑нибудь не взбредёт в голову вообще их утащить.

Не успел он повежливее сформулировать свои переживания, чтобы озвучить их бабушке Оле, как та проговорила, будто в ответ на его мысли:

– Вы не переживайте, у нас гостей много не бывает, для каждого всегда есть отдельная вешалка и для обуви полочка. Чужого никто не трогает, за это я вам ручаюсь.

Дьюван пожал плечами: певучая речь хозяйки мигом рассеяла его раздражение. В сущности, подумалось ему, это ведь даже мило и очень соответствует общему ощущению от «Маяка». Недаром на сайте он назван гостевым домом – по‑другому и не скажешь, самый настоящий дом. Отели, в которых Дьюван останавливался раньше (а было их немало), отличались друг от друга только внешне: атмосфера и даже запахи в них были практически одинаковыми. А здесь появилось чувство, что он приехал к бабушке на лето, такое всё было простое, уютное и по‑семейному непринуждённое. Даже улыбка горничной была другой – не той, какую обязан надевать весь обслуживающий персонал, независимо от своего настроения, а искренне приветливой. Дьюван готов был поспорить, что, будь у Русланы в момент их знакомства плохое настроение, она ограничилась бы кивком и полуулыбкой вместо тёплого приветствия.

Пока гость надевал выданные бабушкой Олой домашние тапочки, за его спиной распахнулась дверь, и в прихожую ворвался дразнящий запах еды. Дьюван обернулся и увидел низенькую женщину лет пятидесяти с выкрашенными в рыжий цвет волосами. Фартук и поднос с дымящимися тарелками, который она держала в руках, выдавали в ней повариху.

– А вот и наша кормилица – Ирэн, – подтвердила бабушка Ола догадку Дьювана.

– Добро пожаловать, добро пожаловать, – заулыбалась Ирэн.

Чего они все так мне радуются? Перепутали с кем‑то, что ли? Не похоже, чтобы подлизывались. У них что, каждому такой тёплый приём?

Ирэн кивнула на дверь, из которой вышла:

– Здесь у нас столовая, если вам не показали ещё. Ни завтрак, ни обед, ни ужин ни к какому времени не привязаны, кушайте, что пожелаете и когда пожелаете, я тут целыми днями почти. Мудрёного ничего не готовлю, но всё домашнее, сытное, а если вдруг захочется, чего в меню нет, так говорите, сообразим… Ну, осваивайтесь, осваивайтесь, приятного отдыха! – и женщина скрылась за поворотом так проворно, словно в руках у неё не было тяжёлого подноса с горячей едой.

Деревянная лестница с увитыми каким‑то комнатным растением перилами привела хозяйку и гостя на второй этаж. На стене ярко освещённого коридора висела большая картина, на которой была изображена хрупкая длинноволосая девушка. Она сидела вполоборота, повернув голову к позолоченному ласковым закатным солнцем морю; голубая лента обвивала тонкое запястье и сбегала к ногам по подолу белого сарафана. Казалось, тронешь девушку за плечо – она обернётся, посмотрит приветливо и одарит улыбкой. От картины веяло трепетной юностью, безмятежной жизнью; художник будто писал не красками, а чувствами – нежностью, любовью, восхищением.

– Красивая, – сказал Дьюван хозяйке, кивнув на картину. – Какой‑нибудь известный художник?

– В узких кругах, – ответила Ола. Улыбка, сопровождавшая её слова, показалась Дьювану печальной.

– Вот ваша комната, – сказала хозяйка и протянула ему ключ с брелоком в виде маяка.

***

Море катило на берег зеленоватые волны. Они шуршали галькой и разбивались на мелкие брызги о камни, такие большие, что на них можно было удобно усесться вдвоём.

Дьюван спустился с холма – насквозь городской, в туфлях, брюках и рубашке. Так торопился к морю, что сбросил в номере только пиджак с галстуком да расстегнул по пути пару верхних пуговиц и засучил рукава. Теперь он неподвижно стоял с закрытыми глазами, подставив солнцу лицо; свежий ветер охлаждал его разгорячённую кожу, а слух ласкали голоса чаек. Он ежедневно слышал их сквозь звуки города, но здесь, переплетённые лишь с шумом волн, они были важной, неотъемлемой частью пространства, а не привычным, ничего не значащим фоном.

Море – добрый, мудрый, иногда строгий, но неизменно любящий старик, – понимало, зачем пришёл и что принёс с собой Дьюван. Оно не могло избавить его от этого груза навсегда, но могло показать, что избавление возможно, подарить несколько минут целебной тишины, рождающей в душе чувство светлой радости, почти забытое Дьюваном. Радость накапливалась, разрасталась, и вскоре захотела вырваться наружу, выплеснуться в мир волной, стать видимой и ощутимой для кого‑то ещё. Вероятно, только поэтому, когда Дьюван ощутил чьё‑то присутствие, он открыл глаза, улыбнулся остановившейся рядом девушке и сказал: «Привет», – словно они встретились не в первый раз. Незнакомка придерживала рукой промокший подол платья, к её босым ногам прилипли тёмные песчинки, влажные от морского воздуха волосы волнами ниспадали до пояса. Она нерешительно взглянула на Дьювана из‑под длинной чёлки и кивнула – едва заметно, словно сомневалась, что приветствие обращено к ней.

– В «Маяке» отдыхаешь? – непринуждённо спросил Дьюван и сел на песок, не жалея дорогих брюк. Девушка снова молча кивнула, на этот раз более уверенно.

– А зовут тебя Ариэль? – усмехнулся Дьюван. Она отвела за ухо закрывавшую лицо прядь, обнажив робкую тонкогубую улыбку, тихонько ответила:

– Нет, Сиэль.

– Очень приятно. Я Дьюван, – он помолчал, глядя на море, потом произнёс: – Хорошо тут, правда?

Надо почаще общаться с людьми в неформальной обстановке. Кажется, мне этого сильно не хватает, иначе с чего бы я пристал к бедной девушке.

– Вы только что приехали? – спросила Сиэль, теребя лямку на тонкой ключице.

– Я так старо выгляжу? – поморщился Дьюван. – Мне всего двадцать четыре, можно и на «ты» ещё.

Сиэль смущённо потупилась.

– Извини… – Дьюван заметил, с каким усилием она проглотила «те».

– Да мне все лет на пять больше дают, я привык, – успокоил он девушку. – Ты тут с родителями?

– Нет.

– Одну отпустили?

Она улыбнулась – сдержанно, словно боясь позволить себе широкую улыбку, – но глаза её смеялись, сверкали весёлыми искорками.

– Я так молодо выгляжу? – спросила Сиэль.

– Признаться, да.

– Мне девятнадцать, и меня давно везде отпускают.

– Я думал, лет шестнадцать… Что ж, один‑один!

Сиэль качнула головой, позволяя чёлке снова скрыть её улыбающееся лицо, повернулась к морю и опустилась на песок. Расправила платье, обхватила тонкими руками колени и принялась смотреть на закат с таким же вниманием, с каким люди в очередной раз пересматривают запавший в душу фильм.