Как спасти бумажного динозавра

И батя, уже не в первый раз, машет рукой. Отправляет обоих чистить снег с распоряжением: «От забора и до обеда». Тем дело и кончается. Так себе наказание – Володя бы его всё равно почистил.

Как ни странно, от Нины Сергеевны влетает сильнее. У неё против Марка иммунитет, и она отлично умеет повышать голос. Как Марку – неизвестно, а вот Володе стыдно чуть ли не до соплей.

Но аварии не было.

 

Марк. 2

 

Мама стала тише и меньше. И она не накрашена с утра. Марк обнимает её долго, гладит по тёмным волосам, в которых под краской виднеются седые корни, целует в мягкие щёки. Он удивлён и немного напуган переменами.

В квартире слишком просторно и гулко‑пусто. Она кажется вымершей и будто затянутой паутиной. Дело не в чистоте, паутины не видно – Марк замечает её уголком глаза, расплывчатым боковым зрением, а рассмотреть не может.

– Володенька давно не заезжал. Переживаю я за него. Ему бы жениться надо.

– А за меня, значит, не переживаешь? – фыркает Марк, и мама смеётся – живо и искренне, почти как всегда.

– За тебя?! Мне заранее жалко эту несчастную, которая за тебя пойдёт!

– Ну, спасибо на добром слове!

Ему тоже весело, но не очень. Поэтому он просто предлагает:

– Расскажешь?

– Нечего рассказывать, Марик.

У мамы лучики морщинок в углах глаз и маленькая дырочка в домашней хлопковой кофте.

– И всё же.

– Нечего. Я в экспедицию поехала, на раскопки с группой. Андрей потом на рыбалку. Я к подруге в Коломну. Он к дяде Толе на выходные. И вдруг встретились на кухне, я вернулась, он собирается выходить. Встретились – а сказать друг другу нечего.

Марк гладит маму по сухой тонкой руке и думает, как объяснять это Володе. Он не дурак, нет, страшно разумный парень, но тут другое.

– С папой виделся?

Он качает головой.

– Сразу к тебе.

– Дай угадаю… – мама не договаривает, но Марк сразу же подтверждает:

– Угадала.

– Не надо, мальчики. Всё хорошо.

– Было бы хорошо, ты бы снова в экспедицию поехала. Или по театрам бы бегала с тётей Соней. Признавайся, была в театре?

Мама отворачивается, встаёт из‑за стола и начинает очень сосредоточенно заваривать чайник. У неё дома, конечно, никаких чайных пакетиков не водится – хороший китайский листовой чай, зелёный. Такой ни с молоком, ни с сахаром не пьют.

– Не хочется мне в театр, – признаётся мама, сливая первую воду с заварки.

Лица не видно, но спина несчастная, выступают верхние позвонки. Марк встаёт, кладёт маме руки на плечи, целует в висок и уточняет:

– Со мной тоже не хочется? Пошли вдвоём? Наших не позовём.

Он чувствует материнский смех ладонями. «Наши» – они по театрам не ходят, они там спят. Причём демонстративно, похрапывая. Их, и правда, лучше не звать.

– Большой не открылся?

– Только Новая сцена.

Мама слегка поворачивает голову, и Марку видна гримаса отвращения. Он разделяет эти чувства целиком и полностью. Есть вещи, которые заменять нельзя, выйдет грубый вульгарный суррогат. Вот Большой театр – это либо основная сцена, либо ничего.

– Всегда остаётся Новая опера, в конце концов, – замечает он обречённо.

– Тебе лучше не знать…

– Боже, куда я приехал?!

Они пьют крепкий чай из маленьких фарфоровых чашечек, полупрозрачных на свет, и обсуждают беды российского современного искусства. Решают, что спасение – в регионах, ещё не испорченных тлетворным столичным влиянием. Так что лето – это даже и неплохо, может, приедут гастролёры, которых нестыдно посмотреть.

Марк болтает почти бездумно. Он не то, чтобы настоящий фанат театра, но это тема, на которую он может говорить не затыкаясь. И он видит, что на маму беседа влияет хорошо, будто размораживает.

– Ну, что, поедешь обмениваться секретными сведениями? – спрашивает мама, когда он собирается.

– Поеду готовить обед, ужин и три килограмма котлет.

Мама суетится, ругает себя за то, что не приготовила ему ничего с собой. Марк отмахивается. Ему‑то что, ему несложно. А Володьку надо подкормить слегка.

– Девушка завтра приедет, – говорит он, шнуруя ботинки.

– Девушка?

– Угу.

– Марк?!

Он смотрит куда угодно, но не маме в лицо. Изучает собственные пальцы. Линолеум в коридоре. Обувницу. Бормочет:

– Ничего пока не знаю. Ничего. Она сумасшедшая.

– Как зовут?

– Робин.

– Умная?

Марк широко улыбается. Кто угодно другой спросил бы: «Красивая?» Но не мама.

– Пишет об экономике. Училась в Кембридже.

– Я не спрашивала, где она училась и о чём пишет.

На маме пушистые сиреневые тапочки. Их тоже можно разглядывать. Но, поборов смущение, Марк встаёт и смотрит маме в глаза. Там – и радость, и тревога.

– Есть такие люди… кажется, совершенно открытые, громкие, категоричные. Смотришь и думаешь, что всё про них понятно. А узнаёшь ближе и оказывается, что ничего там непонятно. Вообще. А понять хочется. Вот Робин такая. Я вас познакомлю… если она не сбежит через неделю жизни в Москве.