Кольца мостов
Я лежала на полу, глядя вверх на многочисленные банки с солениями и вареньями, многие из которых были заготовлены еще полвека назад. Как Алиса в стране чудес, я падала, падала вниз, в бездонную яму, а банки танцевали вокруг меня бешенную лезгинку. Постепенно я поняла, что силы покидают меня. Падая, я разбила большую банку с помидорами, и они красной жижей растеклись по полу, смешавшись с моей кровью. Не в силах пошевелиться, я дотянулась до большого острого осколка от банки. Было ясно одно – лучше так, чем истекать кровью по капле, медленно и мучительно. И тут вдруг из темноты вышла моя бабушка. Она присела около меня на земляной пол, оттерла со лба кровь и положила мою голову себе на колени.
– Держись деточка, скоро это все закончится. Нам дается ровно столько, сколько мы можем вынести. Ты сильная, малышка моя. И у тебя мой дар. Вспомни мои слова, когда окажешься подо льдом. А сейчас, давай‑ка, бабушка тебя заплетет. Какие красивые у тебя волосы. И мягкие, словно шелк.
Я помню, что она запела старинную колыбельную песню, укачивая меня. Невыносимая боль сразу прошла, растворилась в темноте подвала, будто исчезающая струйка табачного дыма. И тогда, я впервые остро почувствовала, как тонка эта грань между миром живых и мертвых, как близко находится эта дверь. Стоит лишь протянуть руку. Просто мы, закутанные в кокон своих дел, редко ее замечаем. Моя бабуля всю жизнь решала чужие проблемы, не могла она и тут стерпеть, когда ее любимую внучку медленно убивали. Свекровь, которая обычно к погребу и близко не подходит, так как боится высоты, решила спуститься вниз, чтобы достать варенье. Она потом рассказывала, что сидела на диване, смотрела любимый сериал про восточных красавиц в турецком гареме и вдруг страшно, до рези в желудке, захотела вишневого варенья. Говорила, что беременная так ничего не хотела, как в тот раз. А попросить было некого – муж на работе, сын уехал кутить с друзьями. Свекровь была уверена, что Туся поехала с ними. Женщина попыталась обмануть себя, заев странное желание колбасой, сыром и даже соленой рыбой. Но варенья хотелось все невыносимее, оно даже начало ей мерещится на полках с книгами. Тогда моя свекровь надела резиновые тапочки, чтобы не поскользнуться, и зажав в зубах фонарик, полезла в погреб. Там она обнаружила меня, лежащую в луже крови, и быстро, пока дело не приняло судебный оборот, отправила домой, к родителям. Рана на голове оказалось не такой уж страшной. Так, царапина. Даже не понятно было, откуда столько крови натекло. Врач, который осматривал меня, сказал, что на голове есть рубцы, которые давно затянулись. Спросил – в детстве с горки падала? Я точно помнила, что несколько раз маленькой ломала руки‑ноги, но голову не разбивала никогда. Но тогда я не обратила внимания на свое волшебное выздоровление. Я ведь, как и ты, была в юности спортсменка‑комсомолка, тонкие миры казались мне вымыслом сумасшедших старух. Но когда я переехала в Петербург, то стала очень странно себя чувствовать. Пойми, Нинка, это непростой город. Это не наша любимая Феодосия. Я всегда представляла место, где живу, в человеческом облике. Наш морской городок был похож на усталого рыбака. У него были мозолистые руки, прикрытые от бессилия глаза, а за спиной по песку волочилась длинная рваная сеть. Такая мне представлялась у него душа. А деревня, куда меня увез Окопян, была скрюченной армянской старухой. Она ходила, прихрамывая и все время ворчала. У нее были морщинистые руки и желтые от табака грязные ногти на руках. Но Питер – это что‑то особенное. Когда я пытаюсь представить его душу, мне становится страшно. Это гигантская медуза, выброшенная на берег. Люди думали, что она – часть суши и выстроили там дома, заводы, магазины. Они воткнули медузе в глаза атомные электростанции, засунули в рот водопроводные трубы и думали, что окончательно обжились на новом месте. Но медуза никуда не делась и часто, когда я иду по городу я чувствую, как мои ноги проваливаются в слизь. Мне хочется двигаться быстрее, но вязкая субстанция держит меня, тянет вниз. И я смотрю под ноги и вижу там, внизу затянутых в слизистый прозрачный кокон людей. И мне не хотелось бы однажды увидеть там тебя.
–Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Да, и я хочу, чтобы ты вызвала такси. У меня очень много дел.
Нинка всегда знала, что Туська, как и вся ее родня немного «с прибабахом», поэтому никогда особо не обращала внимание на ее странные слова или выходки. В их городке о семье Туськи ходило много сплетен. Говорили, что ее мать – потомственная ведьма. Тетя Эмма, с ее армянскими иссиня черными, чуть на выкате глазами, отлично гадала на картах, но больше, по ее словам, ничего не умела. Она ни раз повторяла, что будь у нее хоть сотая доля дара матери, она бы давно зарабатывала миллионы на телевидении. А может и в ФСБ взяли. Про «черный глаз» тети Эммы впервые заговорили, когда Туськин муж‑садист сразу после ее побега, упал со скалы и разбился насмерть. Поговаривали даже, что родители Туськи наняли убийцу, который столкнул бывшего зятя в пропасть, но доказательств не нашли. Кроме этого, следователи зафиксировали, что Окопян на момент гибели был чертовски пьян.
Чужаки
Нинка относилась к Туське снисходительно, как к деревенской неотесанной родне, но все же любила ее. Друзья детства – это наши родственники, а родственников, как известно не выбирают. Нинка не обращала внимания на слухи, которыми маленькие города, как известно кишат, хотя и отдавала себе отчет в том, что семейка подруги, мягко говоря, странновата. Понимала Нинка и то, как сильно изменилась она сама с момента приезда в северный город. С каждым днем она все больше вязла в том, что Туська называла «городская слизь», но ничего не могла с этим поделать. Новая жизнь диктовала новые правила. Молодая женщина знала, что многие завидуют ей и даже кичилась этим. Девчонки на работе с радостью бы поменялись с ней местами – недавно приехала из деревни, а уже руководила целым отделом. Многие ведь по десять лет такое место высиживали, а некоторые сотрудники ждали своего звездного часа всю жизнь, да так и остались ни с чем. А тут бац, оказалось, что Нинкин муж знает учредителя журнала. Пару рюмок виски в баре неподалеку и – Нинка на следующий день стала их начальницей. Ее дорогой японский джип на стоянке, мозоля всем глаза так, что однажды кто‑то не удержался и разбил железной палкой лобовое стекло. Не ради того, чтобы украсть что‑либо, а так, для социальной справедливости. Чтобы выскочка‑лимита нос высоко не задирала. Коренные петербуржцы всегда готовы принять приезжих с распростертыми объятиями, если те бедствуют. Они готовы жалеть и сочувствовать неудачникам, алкоголиками и даже ворам. Город Достоевского не любит богатых и успешных – среди желтых облупленных стен старых домов, они выглядят безвкусно. Так в деревянном доме смотрится хрустальная люстра с золотыми канделябрами. Здесь понимают пороки, лечат душевные раны, уступают место в метро инвалидам и старикам, но люди не готовы к тому, что кто‑то въедет в их жизнь на огромной тачке с движком 4.0 и будет учить уму‑разуму. Такой все вокруг воспринимали Нинку, кроме разве что Туськи.
