Литера «Тау»
– Я еще фотографию папки забрал, – говорит он, уже почти засыпая. – Я не говорил тебе. Она за сундуком. Потеряешь – убью, а потом подниму снова. Хоть ты и варун‑квэ. Я тоже варун‑квэ. Я шаман, и сильнее тебя. Вчера лабазника дети мою галку убили. Я, как ты говорил, заснул для нее, тень на хлеб подманил. И сегодня она Рыжему Семену лоб разбила. Могу галку воскресить, могу – человека, даже если они – сорумпатум хотпа. А Бог меня за это точно не высечет?
– Спи, пыг хортхан, – усмехается с сундука дворник, сощурившись. – Не высечет. У него другие дела есть. Много не знаешь еще, семечка варун‑квэ. Ты еще не тростник. Завтра кошку поднимать пойдем.
*
Холод. Все в снегу, по снегу бредет старушка с узелком. Останавливается, что‑то спрашивает у молодой матери, выгуливающей замотанного по самые глаза карапуза.
Бредет дальше. Мимо посеревших домов, мимо закопченных стен, кое‑где забитых досками окон. Кажется, вечность бредет.
Вот, рассматривает неприметную дверь. Стучит. Стук выходит негромко, и женщина разматывает руку, стучит костяшками двух пальцев. Соседних двух у нее наполовину нет, и потеряны они давно – шрамы уже побелели.
На этот раз получается громче, и она слышит шаги. Щелкает засов, приоткрывается дверь. В щель выглядывает высокий подросток – старый шерстяной бушлат, тонкие, обветренные руки.
– Здравствуйте, – говорит он ломающимся голосом. – Что вам…
– Витя? – тихо, почти неслышно говорит женщина.
– Мама!
Подросток хватает старушку, вводит в комнату, чтобы получше рассмотреть. Ее лицо неподвижно, только глаза – живые, блестящие. Светло‑голубые.
– Я говорил, она придет, варун‑квэ. Шесть смертей ты отвел, а седьмая придет нескоро.
Об ноги вошедшей трется полосатая кошка с комосом вместо глаз, щурится. Личная кошка варун‑квэ Витольда Венглера.
…
Много зим, много весен, много лепестков вишни. Война, революция, снова война.
Человек, по виду уже начавший стареть, в дверном проеме. Руки только развязаны.
– За антисоветскую деятельность… именем Союза Советских Социалистических Республик… к высшей мере наказания – расстрелу!
Или что‑то в этом роде. Точно не разобрать – время искажает все.
…Утро, метель, человек с военной выправкой у выщербленной стенки. Вот и закончилась карьера флибустьера, говорят. Сначала в охранке, потом в ЧК. Только как веревочка не вейся, а кончик‑то вот он.
Двое в форме не торопятся, разговаривают. Смертнику холодно, на улице минус двадцать, а на нем только длинная белая рубаха без единой пуговицы.
– Ну давайте уже! – кричит он.
– Отдыхай, – кричат ему. – Насмерть не замерзнешь! Не успеешь.
Минут через десять подходят еще двое солдат. Смертник снова начинает ругаться, и солдаты вскидывают винтовки.
Нестройные выстрелы, дым над заснеженным двориком. В открытое окно вытряхивают истрепанную рогожу. Галки срываются с кирпичного карниза, делают круг высоко над дымным столбом.
Человек лежит у стены, его глаза открыты, в них отражается тонкая береза с плакучими ветвями, растущая из стены. Кровь течет слабо – слишком холодно. Кто‑то подходит, машет широким железным ножом – неровным, выкованным вручную, но очень острым. Человек умирает, взметнув снежинки.
Разные культуры по‑разному относятся к смерти, и, если тебе приходится умирать, не омрачай свои последние мысли обидой.
Тело по вечеру грузят на дрожки, вместе с еще тремя, накрывают задубевшей рогожей. К ночи вывозят за город.
За телегой, словно привязанная, бежит уже пятнистая кошка с глубоким космосом вместо глаз.
*
Рассвет. Пустошь затянута дымкой метели, и снег так глубок, что из сугробов торчат только верхушки вейника.
Высокий человек в шинели и кроличьей серой шапке медленно ступает сквозь сугробы, стараясь попадать в собственные следы. На плече у него холщовая сумка, вся в потеках от свечей.
В двадцати шагах за ним идет мертвец в серых лохмотьях. Ему не нужно выбирать, куда наступить, он силен, словно ледокол. В ободранных почти до кости пальцах у него – маленькая белая пуговица, и снег вокруг него идет волнами, будто не снег это, а вода.
Они уходят все дальше, а наблюдатель остается в центе сумрачной пустоши, не имеющей краев и, уже не пытаясь сдвинуться с места, тонет в холодном, обжигающе‑холодном снегу.
Я убил тень Витольда. Вот за что.
*
– Ээээй! Эй, господин Мерц! Ваня! Вы здесь?
Ансгар сначала даже не понял, что это ему. И что это за окном.
Он приоткрыл глаза. Ваня уже сделал несколько шагов, отделяющих его от синего прямоугольника ночи, мерцающей за стеклом. Скрипнули заледенелые паркетины. Круглый источник света снизу дрожал на потолке. Из‑за него тень Ивана расплывалась и рывками ползала по стеллажам.
– Там какой‑то человек, Ансгар Фридрихович, – сказал он. – Вроде бы лохматый. С коробочкой и фонариком.
– И чем он нам поможет? – прошептал Ансгар. В коробке пуговица, подумал он. Вторая – у Хельмара. Конечно нет, дурацкие мысли.
– Мы здесь! – крикнул Ваня.
– Откройте мне! – крикнули снизу. – А то молоток примерз. У меня дело к Мерцу.
– Изнутри тоже все примерзло! Мы тут в плену.
– Блин. Что, совсем все плохо?
– Плохо.
– Звать пожарку, чтобы вас вытащили через окно? Нет, мобильник не ловит… Я сейчас!
– Нет! Подождите!
Мстители.
Внезапно Ваня ощутил, как давление, которое он испытывал последние часы, пропало. Изморозь на стенах потускнела, словно для нее ускорилось время, и начала превращаться в капли. Ледяная сосулька на пробке, висящая теперь у него на шее, закапала на пол.
Ваня вгляделся в темноту. Хельмар куда‑то пропал, но было слышно, как он ходит между стеллажей, видимо, еще не развоплотившись.
