Литера «Тау»

Интересно, помнит ли он свое имя, многократно проклятое всем миром, кроме самых отдаленных африканских племен? И что он вообще помнит? Осознает ли он, что символизирует целых два укора совести личный – потому что похож на Витольда Венглера вот так, с этой точки – и, если можно так выразиться, национальный, о существовании которого господин Мерц до вчерашнего дня даже не подозревал.

Не ответив себе на этот мысленный вопрос, Ансгар зачем‑то поздоровался известным всему миру нацистским приветствием.

*

Едва осознав, таким образом, свою принадлежность к тупому и бесполезному человечеству, готовому зиговать любой табуретке, Ансгар решил досматривать сон дальше.

– Брр, – сказал Ваня. Во сне он был все еще с пробиркой и очень осторожен. – Давайте его развоплотим уже. Не могу на него смотреть. Лучше уж на Зорана.

– Очень большое тебе спасибо, – сказал Зоран, возникающий так же, как наяву, неслышно и неожиданно. – У вас там под окнами… э… ломают асфальт.

– Так только два дня назад постелили же? – опешил Ваня.

– Теперь перестилают. И новые бордюры привезли, а эти сложили кучей посреди дороги, таксист ругается, а мне в гостиницу ехать.

– Нет, – сказал он в итоге. – Фюрера мы развоплощать не станем. Тем более, санкционированного инквизицией. Пусть лучше учит русский и ходит на митинги. Вместо меня. Мне часто хочется что‑то сказать людям, а нет таланта.

– А что он им будет говорить? О великой Германии?

– Да можно о великой России – без разницы. Или о великой Армении. У нас период обострения национальной консолидации народов и рас, поэтому безразлично, что говорить и в какой стране. Отвезем его в Испанию – будет говорить о великой Испании. Или о древних новозеландских ариях. Или…

– Нет, – внезапно по‑русски сказал фюрер, вскакивая и выбрасывая вперед палец. – Черта с тфа!

– Один, – скромно поднял палец Зоран. – Один пока у вас черт. Einen Schlag, если я ничего не перепутал. Jedan moždani udar, – пояснил он на всякий случай.

…Отведя Зорана в прихожую, Ансгар тихо спросил:

– К чему весь этот эксперимент, Зоран? Кто его ставит? Ты ведь приехал наблюдателем, я прав?

– Видишь ли, – Зоран вздохнул. – Есть некоторые люди… романтики. Они думают, что если взять новый верх идеологической пирамиды и замкнуть со старым верхом – ну, ты понимаешь… помнишь, ты мне рассказывал? – то можно избежать коллапса. Грубо говоря, если сейчас твой поднятый пассионарий пойдет на улицу защищать розовых крыс, то люди, которые хотели за этих крыс кого‑то убить, будут именно что защищать крыс и никого не убьют. Перехлеста не будет. Потому что ему на за кого будет спрятаться. Он может только менять личины, но если ты подносишь ему старое лицо, выученное всеми, то это… ну как бы зло срывает маску. Минус на минус дает плюс.

– Понимаю. Только он сказал, что он не пойдет на улицы. А заставлять его я не буду, да и права такого у меня нет. Все‑таки его новой душе вполне достаточно чужого тела и чужой памяти. Я видел одного такого воскрешенного, и уверен, что не стал бы такого повторять.

– Возможно. Но время еще есть, может быть, он и захочет. Особенно если у него та самая память. Я верю…

– В бога?

– Да. Если есть я, то должен быть и он, – рассмеялся Зоран.

Внезапно Ансгару захотелось обнять Зорана. В конце концов, думал он, ведь это только люди неприятны. А Зоран – не совсем человек.

*

От этой мысли Ансгар пробудился во второй раз, уже окончательно. Быстро оделся, но прежде, чем выйти из комнаты и узнать, чем кончилась Арколовская затея, по привычке выглянул в окно.

Первый раз на улице никого не было. Абсолютная пустота. Ни людей, ни машин, даже меховой магазин, и тот закрылся на учет. Ансгар хотел было подольше полюбоваться на такой, с его точки зрения, идеальный мир, но в дверь его спальни тихонько постучали.

– Ансгар Фридрихович! Там Зоран… Вы нужны срочно.

*

Комната дохнула влагой и свечным дымом. Некоторые огарки уже погасли, некоторые – еще чадили. В большом пластиковом тазу цвета фуксии, наполненном водой, мирно плавала размокшая гитлеровская кость. Недалеко от таза, в позе отдыха от всего мирского, лежал Аркадий Коломейцев.

– Похоже, у него не получилось, – мягко сказал Зоран, выжидательно глядя на Ансгара.

– Arschgeige… – пробормотал Ансгар, падая на колени рядом с телом, и расстегивая ворот его рубахи, – как есть придурок.

Поискав и, видимо, не найдя, выдал опять по‑немецки что‑то длинное и нецензурное.

– Что? – спросил Ваня.

– Хреново, – перевел Зоран. – Это если мягко говорить.

– Кома, – констатировал Ансгар Фридрихович. – Вань, звони «Скорую». У нас в лучшем случае минут десять. Вернее, у него.

*

– А вы не можете его просто поймать, как тогда Глафиру? – осторожно спросил Ваня.

– Рехнулся? Глафира дышала, а этот дебил – нет.

– Но десять минут уже прошло.

Ансгар оторвался от увлекательного процесса непрямого массажа сердца (искусственное дыхание делал Зоран), сдул с лица волосы и вытер лоб.

– Я к тому, – осторожно сказал Ваня, – что звонила ваша «Скорая». Она задержится. Там все перекрыто… ну, из‑за правительственного кортежа.

Видимо, последнее словосочетание побудило Ансгара прокомментировать ситуацию более патриотично – на русском. По ходу комментария он раза четыре набирал полную грудь воздуха и столько же раз поминал различные адреса, достойные стать конечными пунктами для упомянутого кортежа.

Выговорившись, доктор Мерц обреченно кивнул Ивану.

– Иди сюда. Делай то же, что делал я. А я попробую вернуть этого в тело. Здесь хотя бы тепло.

*

Пространство, как известно, многомерно. Но есть в нем ось, скользя по которой восприятие углубляется в мир, где количество измерений все меньше. Следование этому пути похоже на прогрессирующее удушье. Нечто похожее испытывает ребенок, когда ему запрещают играть, потом запрещают смотреть. Это мир в котором есть все, но ничего нет. Вещи и события здесь находятся в плену у собственной метафизической тяжести.