Мэтт, которого нет
И слышит усталый голос Кира с задней парты:
– Никита Владимирович, ну вы же знаете Митю. Оставьте его в покое.
Учитель смущенно кашляет в рукав и отводит от Мэтта глаза:
– Мда… Мда… Ладно, понятно все с тобой. Это «двойка», Митрофан.
А Кир возмущается – несмотря на то, что Мэтт его предал, оставил, бросил одного…
– Да послушайте же вы! Понимаете ведь, что когда он волнуется, то его «вырубает». Зачем вы так?
– А что ты мне предлагаешь сделать? Он никогда не выполняет домашнюю работу. Мне на это закрыть глаза?
– Да я не знаю, я учитель что ли?
– Вот именно, Кир. Ты не учитель, учитель здесь – я. И мне решать, как вести себя с учениками, не выполняющими домашние задания. Но, так и быть. Раз у тебя такой смелый и верный тебе друг, Митрофан, ты можешь придумать свое эссе на ходу, у доски. Так, давай, выходи. Тему тебе напомнить?
Тему Мэтт хорошо помнит. Но делиться сокровенными мыслями не готов. Девочка, сидящая с ним за одной партой, пихает его локтем в бок:
– Ну ты что сидишь? Знаешь же, что у тебя все получится, если честно поделишься своими мыслями. Никто не будет над тобой смеяться… – она презрительно поглядывает на «шутников». – Никто не будет над тобой смеяться из умных и здравомыслящих людей.
Мэтт вздыхает… и идет к доске. Кто‑то из одноклассников даже давится от удивления. Да и сам учитель едва ли в силах это скрыть, глазами будто бы кричит: «Оно что, живое? Оно умеет двигаться и… говорить?!»
Мэтт прочищает горло и смотрит на свою соседку за партой. Евгения улыбается.
Все становится хорошо.
– Вы задали интересную тему для эссе, Никита Владимирович: «Кто я?» Вот только одна загвоздка: а вы‑то сами можете себе ответить на этот вопрос?
В классе загорается тишина. Учитель хмурится.
– Вам сколько, Никита Владимирович? Вы только пару лет назад окончили институт. Двадцать шесть? И что – как вы думаете, можно на самом деле ответить на вопрос «Кто я?». Да откуда я знаю, кто я! И вы – откуда знаете, кто вы? Блин, и я сейчас вообще не про: «сын», «учитель», «друг детства твоей покойной сестры, который почему‑то предпочел забыть, что когда‑то с тобой разговаривал вне школы». Кто вообще знает ответ на этот вопрос? Мы вот литературу тут изучаем. Стихи читаем, романы. Писателю может быть под семьдесят, но в большинстве анализов его творчества мы увидим, что так или иначе тема поиска себя прослеживается на всем его творческом пути. Я думаю, что понять ответ на вопрос, который вы задали в эссе, Никита Владимирович, можно только в последние мгновения перед смертью. Потому что вот тогда история и становится дописанной. А до тех пор… если ты сегодня добропорядочный гражданин, это не значит, что завтра жизнь не толкнет тебя на преступление. Если ты отпетый мошенник, это не значит, что раскаяние не настигнет тебя и не заставит поменяться. Жизнь – непредсказуемая, так почему я уже в шестнадцать лет должен знать ответ на вопрос: «Кто я?» Почему – в следующем году выбирать профессию? Ведь все, что я до сих пор делал – это шел по проторенной кем‑то давно дорожке. А может, это и не моя дорожка?
– Ты все сказал?
– Да, все. Не считаю нужным лить дальше воду.
Звонок, знаменующий окончание урока, не в состоянии поднять удивленный класс. Многие шепчутся: «А он прав», «Я и не знала, что Митрофан такой умный», «Ну конечно, он же молчит все время», «Ого, я тоже хочу так уметь разговаривать».
Молодой учитель не рад.
– Просто замечательно. Прямо сейчас пойдем к директору, Митрофан.
Мэтт ухмыляется. К директору – нашел, чем его испугать! Это же его дядя Рим, ну или Рим Сергеевич, как он привык его называть из‑за школы. Дядя Рим часто играл с Мэттом в детстве, когда приходил в гости к тете Люсе. Насколько он знает, у этих двоих тяжелая история отношений, но вот тогда все еще было хорошо. А с дочкой дяди Рима они считали друг друга «женихом» и «невестой»… Это были годы, когда Мэтт еще не осознавал, через что ему пришлось пройти, и был беззаботен. Даже счастлив. И дядя Рим является частью этого.
Евгения толкает Мэтта к двери:
– Ну чего ты застыл? Пошли уже.
– Ой, а ты тоже пойдешь?
– Конечно, я пойду. Это же мой отец!
– Ну и странные ты вопросы задаешь, – удивляется Никита Владимирович.
Они добираются до кабинета директора через многочисленные лестничные пролеты и коридоры.
Мэтт рассматривает учителя. Н‑да. И это тот человек, которого Мэтт, когда был маленьким, обожал. Человек, которого любила Ева. Стал стереотипным скучным педагогом. И на Мэтта за что‑то взъелся… А ведь мальчик помнит, что учитель – это для него не просто способ заработка, а призвание. Он мечтал быть не таким, как все. Быть лучше, быть интереснее.
А теперь он еще зануднее.
«Странно, – думает про себя Мэтт. – Дети и подростки полны светлых мечтаний. Они уверены, что, повзрослев, сделают мир лучше. Что с ними происходит после двадцати, куда катятся их мечты? Никогда еще не видел человека, который прожил четверть века, а не разуверился в себе, в мире и в своих силах. Мы все ругаем школу – а что там, за стенами школы, что превращает людей в безликий фарш? И что делать мне – который раньше времени осознал, что его ждет?.. Мне некуда бежать».
Мэтт оглядывает бесконечный коридор. Бежевые стены, кажется, вот‑вот сомкнутся и выжмут из людей все соки. Правда, и за окном нет спасения. Там – чуткий северный ветер услышит в твоих мыслях все потаенные страхи и обрушит их против тебя.
Мэтт ежится. Кажется, северный ветер пробрался в голову и сеет там сомнения с большим энтузиазмом, чем обычно.
Никита Владимирович замирает перед директорской дверью и как‑то странно смотрит на Мэтта: со стыдом что ли?
– Митрофан, извини, но это для твоего же блага. Ты должен видеть границы, – процеживает он и поворачивает ручку двери.
«Извини, но это для твоего же блага». Какое чудное и, главное, универсальное средство снять с себя ответственность. Работает всегда. Так говорил отец, когда избивал его кожаным ремнем за невинную детскую шалость. Так любила повторять мама, когда…
Когда…
Мэтт ловит себя на том, что, стоя прямо перед дядей Римом, расцарапывает руку до крови.
– Извините, – бормочет он и прячет раненную руку за спину.
