Мистификация дю грабли

– С какими такими мордами? – теряя остатки терпения, взялся за голову Владимир. (Сами знаете, как обычным людям с вояками тяжело…)

– Ну, этими‑то… – огорченно развел руками Добрыня.

– Слышь, Добрыня, давай без морд… Ну, просто… – взмолился князь. – Давай без морд.

– Это как‑то ти? – совсем растерялся Добрыня и в сильном волнении замахал руками.

– Да без м‑о‑орд! – пригорюнился князь, взявшись обеими руками за голову.

– Да как же их я да без морд отхреначу? – озадаченно настаивал на своём Добрыня и приосанился, опираясь на свою добрую палицу.

– Добрыня… – мгновенно осунулся, как бы почти что от горя Владимир. – Я… я! Говорю: просто жди, когда я… – тут князь не выдержал тупости своего дяди и взревел: – Закричу: брать! Значит, ты просто со своими дружинниками тихонько и без драки кидаешься на тех, на кого я длань свою простер, и вяжешь их. Просто вяжешь им руки. Уйди, дурак!

Добрыня послушно кивнул (вроде головой, но кажется, всё‑таки шлемом), да и пошел прочь, обиженно сопя, что княже ему (ему – Добрыне!) не доверяет свернуть шею али разнести чью‑то головушку. Дня два князь, запустив все дела, прислушивался, присматривался, принюхивался ко всему, что только могло вызвать в нём малейший интерес или простую бестолковость следопыта. Раздосадованный пустым и никчёмным времяпрепровождением, он собрался было отпустить воеводу с людьми по более важным делам, как вдруг…

– Чур меня, чур… – забормотал Владимир и замахал руками, подавая знаки Добрыне.

Это было очередное видение из числа тех, что заставляли его мгновенно потеть и вспоминать все свои прегрешения перед судом истории. (Нет, он не знал, что такое суд истории, но на всякий случай). А тут такое! Бабка, да ещё в непотребном, полупрозрачном виде. Как вот Владимиру было объяснить себе и людям по тем временам, что бабка просто привиделась ему после многочисленных пирушек? (Ох, не пил бы ты, князюшка!) А привиделось‑то как: закутанная в чёрный платок, в синем бархатном плаще, накинутом на красное платье. Но всё как‑то переливалось и вдруг становилось почти прозрачным. Это было видением из его детства.

Князь, топая сапожищами по ступенькам и переходам, врывался вслед за привидевшимся ему образом в каждую светёлку или сени на переходах, не оставляя без внимания и чуланы, но… Однажды запыхавшись, он в одной из светлиц увидел трёх бабок, степенно и неторопливо вязавших на деревянном станке ему портки под доспехи. Бабки подкреплялись остатками медовухи с княжеского стола и, пьяненко улыбаясь, хихикнули, увидев князя. Князь зыркнул на женщин, и те, ещё не протрезвев, побросав рукоделие, опрометью ринулись мимо него на выход. Князь, тяжело дыша, обтирая рукавом пот с лица, оглянулся и увидел лежащее на лавке женское тело, прикрытое груботканным льняным полотном. Он рывком сдернул полотно и увидел сладко зевнувшую незнакомую красавицу.

– Кто такая? – недовольно буркнул князь, пожирая глазами бесстыдно обнажённую женственную фигуру.

– Женна яй… Дионисия… – спокойно, со странным акцентом ответила красавица и, запрокинув голову, стала приводить в порядок волосы, не поднимаясь с лавки.

– Тут… окромя тебя и вязальщиц никого не было? – спросил Владимир, судорожно стягивая с себя портки.

– Комью ж ещё туто быть? Вот училья баб тькать по‑нашему, устала и приле… Княже, я жи замужовняя! – оторопела женщина, пытаясь сбросить с себя упавшего на неё князя.

– Хочу я, заткнись, баба! – скрипнул зубами Владимир, преодолевая слабнущее сопротивление женщины и пытаясь её заголить. Ему это вскоре удалось и, задрав на себе грязную заморскую рубаху, он с урчанием и всхлипыванием овладел женщиной. В самый разгар страстей, обуявших князя, с каким‑то невыносимым для ушей визгом на него свалился клубок шерсти, дымящийся от ярости. Князь взвыл от боли, но женщину не покинул. Она сама помогла, руками сбросив со спины князя зверя, несколько раз приказала тому:

– Блрысь, Мурка, блрысь! Кому сказано? Блрысь!

– А‑а, рысь это… Ручная, что ли? – скрипя зубами от удовольствия, прохрипел князь.

Женщина всхлипнула от наслаждения, но не отозвалась. Князь получил недоступное ему прежде удовольствие: боль от расцарапанной спины волнами смешивалась с наслаждением, доставленным ему женским телом. Какие высокие чувства! Какая поэзия! Проста жизнь тогда была: он мужчина, она женщина. Оба в цветущем возрасте. Чего ещё надо‑то? Это потом понапридумывали всякие дурацкие правила, да такие, что жить потом тошно становится. А в те времена романтику доверяли лишь сопливым вьюношам, импотентам и тем, кому девки за что‑то просто так не давали… И правильно делали. Поэзию всем подавай. Так что, уважаемый читатель, не подпускай романтику к правде жизни, и будет тебе счастье! Пока я тут тебе, читатель, речь толкал, за дверью кто‑то жутко рванул струны гуслей, и чей‑то голос с иноземным акцентом переполошил любовников:

 

– Во поли берьёза стояльа,

Во поли кудрявиая стояла,

Люльи‑люльи стояла,

Люльи‑люльи стояльа.

Некомю берёзьу заломатьи,

Некомю кудрявьу заломатьи…

 

Допеть певцу князь не дал. Он вскочил с женщины и, подойдя к двери, рывком распахнул её. Перед дверью, балансируя на одной лапе, когтями другой терзая струны гуслей, надрывался Теодор.

– Ша, кому сказано? – утихомирил своего гусляра князь. – Ты это… когда я с девкой какой – не шуми. По‑хорошему.

– Как скажешь, княже. Понравилось? – подмигнул попугай полуголому Владимиру.

– Во! – показал большой палец князь в знак одобрения.

– Я ещё и не так могу… – ещё раз подмигнул князю польщенный попугай и заковырял когтем в носу.

– Не счас. На трапезе рванешь! Уж больно громко и ладно, то что надо! А говорил, не умеешь. А песня чья?

– Да как бы… моя, – заважничал попугай, задирая клюв вверх.

– Не ври. Ой, не ври! – погрозил ему пальцем князь. – Поди, народная? Народ у меня… страдать умеет.

– Народная так народная, – с явным огорчением согласился попугай.

– Хм, некому заломати… – хмыкнул князь и, обернувшись к проему двери, спросил: – Как тебя там?

– Амалия… – отозвалась женщина.

– Понятно, остальное неважно… – махнул рукой Владимир. – Бысть тебе сегодня после трапезы в моей опочивальне. А то скучно мне. А тебе, – переведя свой взор на Теодора, произнёс он, – быть не только гусляром, но и советником у меня. Не у каждого князя птиса вещая есть! Ишь ты, заломати… – Амалия, загони этого рысенка в зверинец. Там Прокуд, главный ловчий. Отдашь ему.

– Это не риысенок, а кошька, – оправляя платье и подходя к князю, объяснила женщина.

– Шо значит кошка? – нахмурил брови Владимир, став первым человеком на Руси, услышавшим это слово.

– Домашьий зверь, Мурька, кис‑кис, – Амалия подняла на руки подбежавшую на её зов кошку и продолжила просвещать князя. – Ручьной. Такьих у… как йето сказьять… Руси нет. А у нас разрешьают держьять только очьень знатным людьям. Только сам базилевс указь пишет, комью дерьжять.