Мистификация дю грабли

Впрочем, недолго попугай ходил в советниках у князя. Должность эта издавна была «или‑или». Или ты правителя заваливаешь под грудой обстоятельств и становишься полноправным соучастником траурных мероприятий по случаю удаления правителя в анналы истории, или пополняешь список несчастных мучеников прозорливости своих подельников. Подставил его Игил со своим семейством, подставил… Рядом с медвежьим загоном под гостевым теремом (ну, чтобы гости не скучали и не страдали ночным любопытством, как темнело, так медведей во двор выпускали) находились птичники. В одном из них узрел Теодор сводный хор индюшек, молодых, задорных. И не ведал он, кто ж его по всей этой путанице ходов и переходов дотолкал туда. А зря. То ведь Игил со своими домочадцами по делу развлекался с ним.

Вспомнил Теодор сад на берегу Босфора, где он оставил всех своих суженых и просто пернатых подружек, и так это взгрустнулось ему, что он и сам толком не заметил, как по очереди осчастливил всех изумленных таким вниманием заморского принца индюков и индюшек. После того дня как только ему удавалось найти предлог свалить с государевой службы, так он несся в это царство запретных наслаждений. И всё бы ничего, но по пути стал он захаживать и в гусиный вертеп. И если с индюками он быстро разобрался, начистив им клювы и не только, то вот с ревнивыми воинственными гусаками стало перепадать и ему. Но он нашелся и здесь: сообщил князю о чудодейственных свойствах гусиного мяса – вычитал ему даже из древнего пергаментного свитка трактат «О пользе гусятины на пиру и на войне». Автором Теодор назначил Аристотеля. Владимир лично с Аристотелем знаком не был, но гусятину он ценил и прежде. А потому, не сомневаясь в прочитанном, доверил Теодору контроль над меню с правом выбора гусаков на казнь.

С каким потом удовольствием Теодор наблюдал, как трещат своими поджаренными, румяными, хрустящими корочками в крепких зубах гостей Владимира его соперники. Особо злорадничал он, когда по его рецепту повара в ещё живых, но уже ощипанных его соперников впихивали яблоки. (Опять‑таки по рецепту, строго по рецепту!) Яблоки он выбирал сам. Но взбунтовалась челядь. Всё как обычно: собрались одним прекрасным днём, встали на колени, лбами утрамбовали землю и хай подняли, что, мол, это такое? С голоду, мол, пухнем! Оно и правда: как вот только на репе да моркови жить и работать? Совсем отощали. Раньше хоть яйца в еду добавляли, а счас? Это что такое? (Яйца, как вы помните, высокородные славяне брезговали вкушать). Посмотрел князь на то, что ему челядь на коленях вместо обычных яиц показала, повернулся к Теодору, да как даст тому пинка! Так романтика птичьего разврата и закончилась. Теодору было велено ни на шаг от Владимира не отходить. Даже по нужде отпрашиваться обязали. Но срочно пришлось у населения Киева индюков и гусаков изымать, чтобы бунт челяди прекратить и их с колен поднять. Порадовать их свежими настоящими яйцами, а не этими разноцветными булыжниками.

Теодор не упускал из виду и своего злейшего врага – Игила. Прокопий снабжал его ладаном, которым попугай бессовестно изводил своего врага и его племя. Владимир иногда вмешивался в распри своих странных домочадцев, когда Игилу совсем уж становилось невмоготу, но делал это скорей чтобы поощрить скорых на злодейство соперников. Владимир, как видите, не был обделен приключениями и развлечениями. Ничего особенного он не видел и в противостоянии необъяснимого с естественным положением вещей, если это было не в убыток ему. Жизнь людей до сих пор соседствует с суевериями и со сверхспособностями Его Величества Случая. Короче, Владимир частенько путал границы между силами природы и волшебством своей власти. Нет, он не предлагал, как некоторые венценосные полудурки, выпороть кнутами Босфор или море, или реку, но в этом он не видел ничего невозможного или предосудительного. (Закон – это власть, а власть у того, у кого в руках закон).

Возьмите вот, к примеру, кошек. Ох, и блудница была эта царьградская Мурка. Ох, и блудливая. По три помета в год, и в каждом самое малое четыре‑пять котят. Но власть князя – святое! Сам казначей князя по приговору Владимира раздавал котят боярам и князьям. С той поры остался с лёгкой руки князя обычай: отдавая котёнка в чужие руки, брать за него хотя бы копейку. Ну, тогда платили много. Бояре украдкой всхлипывали слёзно. Вы же знаете, какое умиление могут вызывать хвостатые, полосатые, а как умилялись люди, ощупывая свои пустые кошели после такого подарка. Плакали, но платили. Вот так по Руси и разбежались потомки Царьградской блудницы. И русичам пришлось смириться с новым, на века обретенным чувством сопереживания к мартовским воплям кошачьих свадеб. Вот вам и власть князя, вот вам и силы природы…

 

И вот как‑то раз на шум и гам в верхней горнице примчались Добрыня с Прокопием. Повезло им как невольным свидетелям: по всей горнице при свете тусклых слюдяных оконцев летали перья и пух, полуослепший от прилипшего к лицу пуха князь яростно от кого‑то отмахивался, а по углам волчком крутился попугай, пытаясь прикрыть хоть чем‑нибудь свою беспощадно ощипанную тушку. На полу, среди вороха перин (византийская мода и сюда добралась) и соболиных накидок барахтались две бесстыдно оголенные девицы. А по горнице, ослепленный прилипшими к голове пухом и перьями, вращался во все стороны Владимир и продолжал яростно от кого‑то отбиваться кулаками:

– Лови его, Добрыня! – отплевываясь от перьев, заорал князь. – Гад, мне советы давал, шо с девками делать! Только начну с какой забавляться, он мне: «Давай быстрей, а теперь чуть помедленней, да кто так за сиськи‑то держится?»

– Эх, Володя, Володя, шо ж ты днём‑то? – укоризненно намекнул воевода на распорядок дня.

– Так ночью он вообще по всему терему драки с домовыми устраивает. Аж жуть берёт иногда. Поединщик хренов. Я его уж и так и сяк… Не, Добрыня, ты не подумай чего. Я вон Рогнеду, – стал загибать пальцы Владимир, – и при матушке её, и при папаньке еённом, да народу столько было, но никто ж из них не подсказывал, шо мне с нею делать. Отодрал её за милую душу по‑всякому прилюдно и ниче. А этот гад не унимается… Ночью сам не спит, и другим весело, а днём… – махнул рукой Владимир. – Совсем какой‑то озабоченный. Держи его! На кухню его, Добрыня, на кухню! Под лучком, с чесночком. Да к ужину! – Владимир, как мог, очистил лицо и шею от перьев и, сменив гнев на милость, продолжил: – Перейдём к делу. Добрыня, как там мои повеления?

– Какие? Все не упомню… – захватив за горло попугая своей могучей рукой, в недоумении почесал клювом птицы свою голову Добрыня.

– Ну, эти… травные… вот, – сдвинув брови, подсказал соратнику Владимир.

– А‑а, в месяц травный по улучшению жизни славян которые?

– А какие ещё у меня на ум идут в мирное‑то время? Всё о народе, всё о людишках… Вот они самые… – вздохнул Владимир и, присев на топчан, рукой махнул девкам в сторону двери. Девки, прикрываясь спереди мехами, соскользнули с топчана и, сверкая ягодицами, исчезли за дверью. Раньше них незаметно исчез Прокопий.

– Последний указ был про этих вот, – кивнул Владимир вслед девкам.

– А‑а, вспомнил, вспомнил… – просветлел лицом Добрыня и тут же нахмурился. – Так, Вова, откуда ж я тебе столько девок непорченых в каждом городе соберу? Триста девок… А почему не пятьсот или тыщща?

– Ох, смотри у меня! Народ бунтовать будет, коли моими указами дружина с боярами зады свои вытирать будут… – погрозил Добрыне пальцем Владимир. – Хотя тыщща, поди, многовато будет… – хлопнув рукой по топчану, задумался князь и продолжил свои познания в счёте. – Пятьсот – это скоко будет?

– Ну, кажись, ровно половина от тыщи будет, если грамотеи не врут, – отмахнувшись попугаем от летающих перьев, подсказал Добрыня.

– Не‑а, я что, жадный, что ли? Давай триста. Это всяко поменьше… – великодушно решил князь.

– Ну, Вовка, Чернигов я, там, понимаю, Киев само собой, Муром куда ещё не шло… – закручинился воевода, услышав поставленную ему задачу. – Но в остальных городах ихде я столько девок непорченых возьму, коли в городе каком всево‑то тыщщи три жителей? Со стариками, мужиками, бабами и ребятишками?