Мистификация дю грабли

– Триста, я сказал! Князь я али не князь? – топнул ногой Владимир. – Ступай давай и воли моей не перечь! А птису передай кашеварам, с яблоками и сливами пусть приготовят.

Добрыня тяжело вздохнул, в тот же самый момент в последний раз вздохнул и попугай в его руке. Добрыня, покачав головой, оглядел птичку и вышел из горницы. Во дворе он знаком подозвал к себе счетовода дружины:

– Слышь, Беня, это – на кухню, – протянул он попугая со свёрнутой шеей счетоводу, – пусть обжарят как следует, а к тебе вопрос: что делать будем с его указами травными? (Любят на Руси с давних пор май месяц за чудные ожидания не пойми чего в его днях). Поэтому дабы не расстраивать читателя его провалами в памяти в пересчётах на современный лад, сразу отсюда и далее, уточнять будем по‑хорошему – «майскими».

– А что не так? – хмыкнул счетовод, заглядывая за плечо Добрыни туда, где корчился от беззвучного смеха Игил.

– По триста девок требует себе в постельку в городе… каждом. Да где ж их столько набрать?

– Тю, ерунда какая… – беззастенчиво высморкался счетовод. – Да мы с казначеем и не такое выпутывали и запутывали. Давай, как всегда, чтоб всем жилось хорошо.

– Да как же это сделати? – нахмурился Добрыня.

– Проще уж некуда. Ведь в таком деле что главное? Главное – воле не перечить, воле князюшки! – подняв испачканный соплями указательный палец, многозначительно произнёс счетовод, потом, обтерев его об себя, добавил: – Даже в самом маленьком городище девок двадцать наберём? Наберём. Придёт князь, а они перед ним туды‑сюды, сюды‑туды… Кто их там посчитает? А за ними, в отдалении, пустим всё бабское отродье этого поселения хороводом для пущей важности… и для счёту. Захочет князь, ну и че? Ну, две, ну, пять, но больше десяти девок с ним в горнице какой не поместятся! А остальных с миром по домам, к мужьям да к детям…

– Непорочных требует! – в бессилии разжал кулаки воевода и уныло покачал головой.

– Ой, вей! – прикрыв глаза, запричитал счетовод. – Я тя умоляю, девкам пригрозить, дабы порочность свою скрыли, и всё! А девки, сам знаешь, такую невинность могут себе удумать и тебе подсунуть, княже не горюй! Вокруг пальца обведут кого хошь! Есть у меня такие на примете – мамой поклянутся в чём угодно. Только плати!

– Да, – глубокомысленно согласился со счетоводом Добрыня, – а как же…

– Триста, Добрынюшка, – удивляясь недогадливости собеседника, затараторил счетовод, – триста девок, правильно? Ему двадцати хватит, а остальных? Остальных кормить‑поить, одевать‑обувать, бусы да кокошники, серьги да ленты всякие? Сколько это будет? Ой, май вей, тебе на коняку новую, седло с серебром, дочкам твоим на приданое хватит… И нам ещё с казначеем на пару шуб останется. И это… И это только с одного… С одного города…

– Драть всех почём зря придётся. Народ ведь неразумен… – сморщился Добрыня.

– Так а ви на шо? – удивился счетовод. – Мы же не с бояр каких драть это всё будем, а с людишек!

– Да с бояр хрен што сдерешь… Мы вон в прошлом годе с Вовкой налог на них хотели удумать, даже не успели толком как его и назвать, и на какие нужды, а бояре все врассыпную, да по заморским странам попрятались. Хотел было я порядок навести… Да ты сам всё помнишь… – махнул рукой Добрыня.

– Да‑а, спасло тебя тогда только чудо. Когда князь с родственниками да с другими удельными князьями тебя повесить захотели. И на непорочную службу твою не посмотрели… Вовремя басурмане поспели. Поспеть поспели, а воевать не с кем – воеводу к дубу волокут. Как басурмане орали… как орали! – покачал головой счетовод. – Пришлось князю помиловать тебя.

– Да, было дело… А Вовка‑то даже верёвку шёлковую… дорогущую из своих закромов для меня не пожалел! – горделиво поднял указательный палец Добрыня. – Можно сказать, от сердца оторвал…

– Да уж… Тут тебе и почёт, и уважение… – согласился счетовод, приглаживая свои пейсы.

Вечером главным блюдом стал Теодор с яблоками. Да, это вот люди ничему не учатся. Даже на своих ошибках. А вот сородичи Теодора поняли всё сразу и правильно: попадая к людям, они тут же притворяются тупыми и необразованными. Только самые мелкие из них, в которых никакое яблоко не засунешь, продолжают просвещать человека житейскими разговорами. Да‑а, всё не впрок людям…

Но наступил однажды вечер. В своих теремах по всему городу суетились люди, готовились к предстоящему ужину. Дворовые люди хорохорились, затаскивая в терема бадьи с водой и с песком. А кто его знает – опрокинет кто плошку с маслом и еле коптящим фитилем – и всё! Всё, прощай, Русь! Хоть и были уже пожарные дружины, но всё‑таки как‑то боязно было жить в деревянных хоромах с соломой и сеном по всем углам. Потому князь лично блюл меры противопожарной безопасности. Посчитав на пальцах обеих рук девок, с которыми у него были назначены свидания в его опочивальне, он с грустью понял, что на всех его не хватит. Огорчившись окончательно, Владимир попёрся в полутёмных коридорах и переходах своего дома к себе в опочивальню. Не дошел… Какие‑то странные отблески света, переливавшиеся и смешивавшиеся с закатными лучами солнца, струившимися сквозь немногочисленные окна и оконца, затянутыми заморскими слюдяными пластинами, насторожили его. Он скинул сапоги и, взяв их в руки, на цыпочках подкрался к двери и заглянул в щель. Увиденное его смутило. Какие‑то полупрозрачные ткани свешивались с потолка и шевелились от сквозняка. Перед открытым самым большим окном (мало того что окна были разных размеров, так они ещё и на разных уровнях были) стояла женщина в одежде. Опять холодок по спине заставил князя вздрогнуть и вспотеть. Опять бабушка…

– Ты? – охрипшим голосом обратился к ней Владимир.

– Да, внучек, не пугайся, – еле слышно прошелестел голос «княгини Ольги». – Вот беспокоить тебя приходится. Но ты меня не бойся. Мне разрешено в плоть чужую своим духом входить.

– Кем разрешено? – с отвисшей челюстью попробовал уточнить Владимир.

– Господом нашим всесущим! – перекрестилась «княгиня» левой рукой, отталкивая от себя Владимира.

– Ты че, с ним разговариваешь? – ещё больше удивился князь.

– В душе… – кивнула «княгиня» и, заметив лёгкое недоверие, мелькнувшее на лице Владимира, улыбнулась и объяснила: – А ты разве не умеешь мыслить, разговаривать в себе, не раскрывая рта?

– В чужую плоть? – призадумался Владимир и, как бы извиняясь, с сомнением уточнил: – Это как?

– Я могу тебе напомнить, рассказать то, что известно только нам двоим. Особенно про то, что случалось, когда ты ещё был маленьким. Намекни только, про что ты хочешь вспомнить, и дальше я расскажу. Ведь у нас с тобой было много тайн, даже матушка твоя Малуша о многом не знала.

– Левый сапожок… – Владимир пристально взглянул на «бабушку» и повторил: – Левый сапожок.

– …синенький, что я тебе нарядила. И который ты потерял, когда по снегу удирал от чужих собак? А ты соврал, что тебя какие‑то разбойные люди хотели раздеть?

– Боярин Гонта? – с еле скрываемым чувством человека, столкнувшегося лицом к лицу с подлинным чудом, прохрипел Владимир.

– Нехорошо было прятаться за дверью, когда его палач к правде призывал. Ты у меня тогда от страха под подол полез и зубами в мою ногу вцепился, – не торопясь, ответила Владимиру «княгиня», ожидая дальнейшие вопросы.

Владимир, еле сдерживаясь от волнения, задал ещё один вопрос, не спуская изумленных глаз с бесстрастного лица «бабушки»:

– Што было на масленицу в год, когда ты умерла?