Не прикасайся!
Движения слишком рваные, импульсивные. Напряжение, накопившееся за день, выплескивается в постели, я наслаждаюсь видом обнаженной девичьей спины с изящной линией позвоночника, выгнутой поясницей. Одна из любимых поз, при должном настрое приносящая удовольствие и женщине, и мужчине. Для Нади оно сейчас еще ярче: она в полной темноте, в моих руках, чувствует лишь то, что я позволю.
Наде нравится новая игра. А мне кажется, я качусь в пропасть. Так стремительно, что захватывает дух. Ненавижу сам себя за мысли и фантазии, возникающие в голове, но ничего не могу с ними поделать, сейчас они сильнее, сейчас они подчиняют меня себе.
Имя этой пропасти – Настя.
– Как ты меня назвал?!
Твою ма‑а‑ать. У меня нет слов, и я сам в шоке от того, что произнес ее имя вслух. Это какой‑то бред, потому что четыре года я вспоминал о ее существовании один раз: на проклятом интервью, которое теперь крутят в холле.
– Надь…
– Отвали от меня, Крестовский!
– Твою мать, Надя!
– Выйди из меня, я сказала! Отвали!
Она действительно не настроена продолжать, а я – играть в сексуального насильника и трепетную жертву. Вырвавшееся имя остается на губах странным привкусом, каким‑то одновременно горьким и пряным.
– Кто такая эта Настя?
– Надя, у меня катается два десятка допубертатных девиц, которые ежедневно косячат и лезут, куда не просят. Я ору это «Настя!» по тридцать раз за день. А еще «Катя!», «Света!», «Лиза!» и «Ну Маргарита Ивановна, вашу мать, куда вы опять со своей шваброй, я работаю, вон из кабинета!».
– Но Маргаритой Ивановной в постели ты что‑то не спешишь меня называть.
– На что ты намекаешь?
Я чувствую злость. Что за, на хрен, сцена ревности? Она совсем поехала крышей?! У нас просто секс, потрахушки двух человек, которые слишком заняты работой, чтобы заводить отношения.
– Я ни на что не намекаю, Алекс, кроме, того что, знаешь ли, неприятно слышать чужое имя в такой момент.
– Да, я заработался и задумался, ну уж прости! – рычу, отхожу к бару и достаю бутылку с коньком. – Давай меня убьем за это.
А сам думаю о том, что если Надя увидит Никольскую, то выбесится еще сильнее. Хотя, думается, после Инниного косяка Никольская за километр будет обходить каток.
– Если ты сейчас попыталась намекнуть на мои отношения с подопечными, то лучше собери шмотки и свали на хрен, Надя.
– Я не имела в виду…
– Я слышал.
– Ты можешь понять, что мне обидно?! Сколько мы вместе? Два года? Алекс, два года! И топчемся на месте. А теперь у тебя вылезает какая‑то Настя. Ты думаешь, я совсем идиотка? И не могу отличить обычную оговорку от…
– От чего? – Я криво усмехаюсь. – От необычной? Настя – идиотка, которая вылезла на каток поперек заливочной машины и чуть было не размазалась по льду. Все. Конец истории. Если бы мне не приспичило на ночь глядя покататься, завтра мы бы на хрен все поехали в кутузку. Довольна? Достаточная причина, чтобы заговориться? Все, сгинь с глаз моих, вывела.
Пока недовольная Надя одевается, я стою у окна, рассматривая улицу в огнях. Час еще ранний, но машин почти нет. Деловой центр города вымер с окончанием рабочего дня, тусовочный переместился чуть дальше, в квартал с клубами и ресторанами. Вся жизнь бомонда сейчас там, и можно одеться, пройтись несколько минут – и поужинать в каком‑нибудь пафосном ресторанчике, подцепить симпатичную девчонку из числа тех, кто ходит в такие места ради чашки кофе на весь вечер и знакомства с богатым любовником. Ну, или мужем в перспективе, но это не мой вариант, я слишком привык жить один.
А можно сесть в машину (хотя теперь уже нельзя, после трех хороших глотков коньяка) и рвануть на север, за город, в коттеджный поселок, где живут брат с семьей. Там – елки и летний ветер, может, шашлыки. Носится орава детей. И где‑то рядом есть дом, где живет слепая девочка Настя. Которая сегодня своим именем испортила мне горячий вечер.
– Счастливо оставаться, – бросает Надя.
Напоследок громко хлопает дверью.
Наутро я прихожу на работу злой, как собака. Даже не собираюсь скрывать, что полночи пил, вторую половину работал, просто хочу, чтобы все оставили меня в покое. Закрыться в кабинете, выжрать литр кофе и на утреннюю тренировку старшей группы прийти в более или менее человеческом обличье.
Но, как назло, на глаза попадаются совсем не те люди, что способствуют восстановлению мира и баланса.
– Алекс! – Серега ловит меня уже в холле. – Какого хрена ты орешь на всех?
– Достали. Ты видел составы на этапы?
– Нет еще, только пришел. А…
– Инна! – ору я, увидев эту идиотку в дверях. – Иди сюда, сука тупая!
– Алекс! – возмущается Серега.
– Инна, ты уволена!
– Что?! – ахает она.
Смотрит на Серегу в поисках поддержки, но вообще это она напрасно. Во‑первых, он мой брат. Во‑вторых, мы давно работаем вместе и при всей склонности орать на тех, кто меня бесит, я редко увольняю людей просто за то, что они меня с утра раздражают.
– За то, что оставила слепую девчонку на льду без присмотра! Ее чуть машинкой не переехало, ты вообще соображаешь, что творишь?!
– Но я… мне просто надо было отойти…
– Надо было вывести ее со льда и усадить на скамейку, тем более что до конца аренды оставалось всего ничего. Какого хрена я тебе правила объясняю?! Сколько, черт возьми, раз вам на инструктаже говорили: НА ЛЬДУ ПРИСУТСТВУЕТ ТРЕНЕР! Даже если у вас всего один человек, даже если это профессионал, даже если это чемпион вселенной! Ты понимаешь, что села бы, если бы она травмировалась? Ты соображаешь, что если бы там был ребенок, машинка его могла бы и не заметить? Ты вообще хоть о чем‑то думаешь, или в башку свою исключительно жрешь?!
– Инна, – прерывает меня Серега, – в мой кабинет, пожалуйста, через полчаса.
Когда она уносится в слезах, брат поворачивается ко мне:
– Полегчало?
– Не особо.
– Это на тебя встреча с Никольской так подействовала?
