Не прикасайся!

– Кого бы я ни назвал, лед скользкий. Посмотрим, что будет на стартах.

– Не могу не спросить об Анастасии Никольской.

Я резко выпрямляюсь в кресле и хватаю со столика журнал, чтобы закрыть лицо. Зачем отец привел меня сюда?! А если кто‑нибудь меня узнает?

– Подающая надежды фигуристка вдруг перестала выступать. Что случилось? Пресса винила во всем конкуренцию, мол, не выдержала, испугалась.

– Об этом вам лучше спросить ее родителей.

– Они, насколько мне известно, не публичные люди.

– Тогда мне остается только посочувствовать. Думаю, Анастасия выиграла достаточно, чтобы не жалеть о последствиях своего выбора.

Когда я слышу эти слова, меня накрывает яростью. Как он смеет вообще произносить мое имя! Говорить о выборе! Черт, я совершенно явственно слышу в его словах и намек, и усмешку. В интервью федеральному каналу нельзя говорить «она сама виновата в том, что потеряла зрение и не смогла вернуться в спорт, пусть скажет мне спасибо, что взяла хоть парочку медалей!».

Но я не хочу говорить спасибо, я хочу, чтобы Алекс Крестовский исчез с лица Земли, только вряд ли мироздание услышит мои желания. Пока что ни одно из них не сбылось.

– Но все же конкуренция между Никольской и Гавриловой имела место быть?

– Разумеется, без конкуренции развитие становится невозможным.

– Вы, как тренер, можете дать оценку: кто тогда все же был сильнее?

– Мне кажется, жизнь все расставила по местам. Гаврилова – чемпионка мира. Никольская завершила карьеру. Вы всерьез спрашиваете, кто из них был сильнее?

Я не могу больше это слушать. Каждое слово – лезвие, втыкающееся в сердце. Да, это Александр Крестовский. Тренер, о котором говорит весь мир, чье фото украшает обложки журналов. Он не берет детей из обычных семей и не делает чемпионок из работящих девочек. Каждая его спортсменка – пиар‑проект, он получает сумасшедшие деньги от родителей не только за то, что дети привозят грамоты и медальки. Крестовский – мост к головокружительной карьере даже вне спорта. Это связи, контракты, реклама.

Это мой кошмар и мое проклятие.

Беру трость и поднимаюсь. В коридоре никого, сейчас как раз идут тренировки, так что можно спокойно пройти, не боясь столкнуться с кем‑нибудь и услышать: «Ты че, слепая?!»

Свободной рукой я веду по стене, отсчитывая двери. Одна… вторая… третья. Я знаю этот коридор как свои пять пальцев, я столько лет ходила по нему. И эту дверь знаю, и даже могу вызвать в памяти табличку «Крестовский Сергей Олегович, директор». Брат Алекса, директор спортивного клуба. Раньше я могла запросто напроситься к нему на беседу, обсудить соревнования или тренировочный процесс. Мне нравилось у него бывать.

Сейчас тошно, потому что хоть я и не вижу, все равно чувствую жалость. Каждый, кто четыре года назад смотрел на меня и восхищался, сейчас сокрушается и стенает. «Настенька, как же так… ты ведь была такой спортсменкой!» Как будто я не ослепла, а сдохла.

Останавливаюсь у двери и прислушиваюсь. За четыре года жизни в темноте я научилась слушать и слышать. Это не тот феноменальный слух, о котором пишут в романах, но все же мозг старается хотя бы частично компенсировать утраченный орган чувств.

Я слышу разговор отца и директора.

– Борис Васильевич, я все понимаю, – терпеливо и явно не в первый раз объясняет Сергей Олегович, – но у меня нет тренеров, работающих с инвалидами. Для этого нужно особое образование, лицензия. Что я буду делать, если придет проверка?

– Все вопросы с проверками я возьму на себя, но, Сергей, вы ведь и сами понимаете, что никому не нужно проверять, имеют ли в вашем клубе право заниматься со слепой девушкой. Ну поймите вы меня, ей это нужно.

– Я понимаю. Но это опасно, Борис Васильевич. Даже слабослышащим опасно находиться на льду, а слепой? А если ее собьют? Если она упадет?

– Я готов выкупать арену на тот час, что Настасья будет на льду.

– И что прикажете мне делать с другими спортс‑ менами? У нас нет аренды льда.

– А у меня одна дочь! И она с ума сходит дома, она каталась всю жизнь, ей нужен лед, ей нужны долбаные коньки! Неужели сложно найти кого‑нибудь, кто просто покатает ее за ручку по кругу?!

– Хорошо, – вздыхает директор. – Я попробую кого‑нибудь найти. Аренда льда стоит тридцать три тысячи. Работа тренера – пять. Это будет вечернее время, после двадцати одного, в рабочие часы я не могу закрывать арену.

– Идет. Три раза в неделю.

– Два.

– Ладно, – ворчит отец. – Пришлите мне счет на месяц, я оплачу.

– А если Анастасия не захочет кататься? Не так‑то просто встать на лед после того, как выносила всех в одну калитку.

– Если бы вы ее с этапа не сняли, может, и сейчас бы выносила.

Отец поднимается: я слышу скрип ножек стула по паркету и отскакиваю от двери, делая вид, что просто прогуливаюсь. Открывается дверь, выходят двое.

– Привет, Насть, – говорит Сергей Олегович.

– Здравствуйте.

– Как дела?

Я пожимаю плечами. Неловкая пауза – почти обязательный элемент в программе. Как у меня могут быть дела? Лучше, чем если бы лежала в могиле, но хуже, чем если бы вообще не садилась в ту машину.

– Идем, – бросает отец.

Берет меня под руку и ведет к лифту.

– Будешь ходить и кататься с тренером два раза в неделю, по вечерам.

– А если я не хочу?

– Это рекомендация врача, а не моя прихоть, Анастасия. Ты обещала делать то, что он скажет. Это важно для твоего здоровья.

– Да ему плевать, – бурчу я, – на меня и мое здоровье. Он отрабатывает деньги и методичку.

Но с отцом спорить бессмысленно, он все равно привезет меня сюда, со скандалом или без. Спустя четыре года я возвращаюсь на лед, только теперь вместо статуса подающей надежды фигуристки, претендующей на место в сборной, я – в группе здоровья для инвалидов.

Просто прекрасно. Головокружительная карьера.

 

Алекс

– Алекс, ты можешь не быть таким мудаком?!