Не прикасайся!

– Это риторический вопрос?

– На хер ты Коновалова послал публично? Ты в своем уме?

– Надя, он задрал со своим экспертным мнением. Пусть высказывает его оттуда, куда я его отправил.

– Он заслуженный тренер!

– Будет выпендриваться – будет засуженный. Я устал ловить в свой адрес тонны дерьма. Если им всем «Элит» стоит поперек горла, то пусть катятся к чертям. Я не виноват, что вкладываю бабло в бизнес, а они всем клубом на трусы спортсменам скидываются. Доходчиво пояснил?

Надя закатывает глаза.

– День, когда я согласилась у тебя работать, стал черным!

– Главное, чтобы таким не стал день, когда ты стала со мной спать. Обидно будет.

Но, похоже, я крепко выбесил ее сегодня. Надя даже не смотрит в мою сторону, быстро одевается и заплетает длинные рыжие волосы в косу. А я так и лежу на диване с расстегнутыми штанами и думаю о том, что в следующий раз перед тем, как трахаться, запру ее телефон в сейф. Чтобы оргазм не сопровождался выносом мозга.

– Я не могу создавать тебе репутацию, когда ты шлешь всех на три буквы в инсте, язвишь в твиттере и рассказываешь в интервью, что слепая девочка сама виновата в том, что ее карьера закончилась.

– Она виновата. Она пьяная въехала в столб или куда там.

– Ее семья просила не выносить подробности.

– Я и не вынес. Но мы с тобой уже об этом говорили. Я не желаю, чтобы капризы и закидоны Никольской отразились на мне и штабе. Дурная девка психанула, когда с ее головы сняли корону, а роль злодея отвели мне. Нет уж, радость моя, не в этот раз.

– Будь моя воля, я бы тебя уволила.

– Нет, – довольно усмехаюсь, – ты бы мне еще раз дала.

Надя закатывает глаза и, цокая каблучками, уходит, оставляя меня в задумчивости валяться на диване. Надоело. Надоело оправдываться во всех интервью за то, что не беру талантливых спортсменов из простых семей. Надоело объяснять, что я работаю не на федерацию и не на медали, а на семейный бизнес. Надоело тыкать носом всяких «Мы приехали из Урюпинска, у нас такая талантливая девочка, пипец как хотим на Олимпиаду» в расценки.

Тренировки закончились, народ разбрелся по домам. Я хотел посидеть над программами к будущему сезону, но Надя явилась меня отчитывать, заткнуть ее получилось, только трахнув, и теперь как‑то не до возвышенного катания под Рахманинова.

К черту. Поеду домой. Закажу что‑нибудь пожрать и гляну какой‑нибудь тупой боевичок. Все равно на работе делать уже нечего, через полчаса, конечно, на лед выйдет репетиция осеннего шоу, и можно задать жару бездельникам, но, с другой стороны, – хватит с них того, что приходится тренироваться в десять вечера, ибо какой‑то идиот снял арену на час.

Но в последний момент, когда я уже закрываю кабинет, что‑то заставляет резко развернуться и идти в раздевалку. Прокачусь перед дорогой, проветрю мозги. Может, гляну на начало тренировки, тем более там есть на что посмотреть.

Группа уже толпится в «предбаннике», готовая высыпать на лед, а из противоположного конца выезжает заливочная машинка. Да твою же мать, и здесь не успел. Теперь придется ждать, пока подготовят лед.

Я вдруг вижу на катке одинокую фигуру и кричу:

– Какого хрена встала?! Сеанс кончился, сейчас заливка пойдет!

Девица то ли не слышит, то ли думает, что это не ей. Но как можно не замечать здоровенную машину и горящую на табло надпись: «Идет подготовка льда. Просьба покинуть арену».

– Эй! Ты слепая?! – ору я, выезжая на лед и направляясь к девушке.

Она растерянно оборачивается, и я едва не лечу носом вперед, запнувшись о зубцы.

Она слепая. Твою мать. Это Настасья Никольская.

Что она делает на льду? И почему я на нее пялюсь как дурак, словно никогда не видел слепых симпатичных девчонок?

Она все еще точеная как статуэтка. Худенькая, невысокая, с длинными русыми кудрями. В стильном спортивном костюме, в знакомых коньках, слегка потрепанных в той, прошлой, жизни, где еще были соревнования и тренировки. Только одна деталь не вписывается в образ фигуристки: черные очки, закрывающие половину лица.

Я не видел ее оправившейся после аварии. В последний раз приходил к ней в палату, но она практически сразу велела убираться прочь, и с тех пор я вычеркнул Анастасию Никольскую из своего окружения.

– Что ты здесь делаешь? – подъезжаю я и спрашиваю чуть грубее, чем хотел. – Сеанс кончился.

– Я поняла. Я не знаю, в какую сторону ехать.

– Ты с тренером?

– Да, с Инной, она куда‑то ушла…

Сейчас ее сковывает страх. Она растеряна, не может сдвинуться с места, потому что понятия не имеет, где борт, где машина, где люди. Тренера нет в зоне видимости, и я мрачно думаю, что прибью Инну, едва увижу. Какого хрена она бросила посреди льда слепую девчонку?

– Я тебя провожу. Дай руку.

Она стискивает зубы и буквально заставляет себя поднять руку. Я обхватываю ее запястье и веду за собой к калитке. У нее холодная и тонкая кожа, мне кажется, что если я сожму чуть сильнее, то сделаю ей больно. У самого края, чтобы Настя не запнулась о борт, я притормаживаю, и она врезается в меня, оказываясь слишком близко, практически в моих руках.

– Осторожно, ступенька, – говорю я и понимаю, что испытываю странное возбуждение от ее близости.

Твою же мать. Это просто отголоски встречи с Надей. Она так и не дала мне нормально расслабиться, включив свои нотации. И теперь я готов пожирать взглядом каждую бабу, которую вижу. И чувствую.

– Где твои чехлы?

– Не знаю. Я отдала их Инне.

– Потом заберешь. Я доведу тебя до раздевалки.

Мы вместе выходим с арены и медленно – ей неудобно идти без чехлов – направляемся к раздевалке. Я держу Никольскую под локоть и чувствую себя странно. Нет смысла врать себе: она винит меня в том, что случилось. Маленькая эгоистка нашла, на кого спихнуть ответственность за собственную дурость.

И все же часть меня ее жалеет. Каково это: быть вынужденной принять помощь человека, которого ненавидишь? Я – призрак прошлого, напоминание о жизни, которой у нее никогда не будет.

– Садись сюда.

Подвожу ее к скамейке и усаживаю.

– Дай ключ от шкафчика.

Она копается в кармане в поисках ключа, а потом я забираю из ее шкафчика сумку, ставлю на скамейку рядом и кладу ее руку на замок.

– Твои вещи. Попросишь кого‑нибудь довести тебя до холла.