Не прикасайся!

Спокойно. Я – лед. Ледышка, не чувствующая ничего. Холодная и недосягаемая.

– Что ты здесь делаешь?

Боже… его голос так близко, как будто я попала в прошлое. Мне кажется, сейчас услышу «давай прогон КП» – и над катком разнесутся звуки «Ромео и Джульетты».

– Сеанс кончился.

– Я поняла. Я не знаю, в какую сторону ехать.

Хотя теперь, наверное, знаю, ведь я слышала, откуда подъехал Алекс. Но все равно делать шаг в темноту, когда рядом шумит машина и гомонят какие‑то девушки, сложно.

– Ты с тренером?

Вряд ли Инну можно назвать тренером. Я без зазрения совести расскажу отцу, как меня бросили посреди катка, заставив униженно просить помощи, и Инны здесь больше не будет. Ну… в том случае, если она не любовница Крестовского, конечно. Эта мысль оставляет едкий привкус.

– Я тебя провожу. Дай руку.

Казалось, хуже уже быть не может, но вот я еду и чувствую, как горячие пальцы сомкнулись на моем запястье. Он держит совсем невесомо, сжимая совсем чуть‑чуть, но у меня ощущение, что руку закрыли в колодке. Возле калитки я спотыкаюсь – и падаю практически на руки Крестовскому. Мне бы очень хотелось увидеть его лицо в этот момент. Что оно выражает? Раздражение? Отвращение? Очки почти спадают, но я успеваю удержать их.

Брат и папа говорят, что мне совершенно необязательно носить такие очки, но застывший слепой взгляд мне видится еще более жалким. К тому же несколько мелких шрамов возле глаз – туда попали осколки лобового стекла – наверняка не добавляют мне очарования.

Я окончательно теряюсь. Не понимаю, куда мы идем, через какую калитку вышли со льда, куда Алекс ведет меня. Это, пожалуй, бесит больше всего: я могу самостоятельно себя обслуживать, передвигаться по дому, по городу с навигатором, пользоваться компьютером, интернетом… но когда кто‑то ведет меня, становлюсь совершенно беспомощной. Стоит лишь на миг погрузиться в мысли, перестать ориентироваться в пространстве, нарисованном воображением, и вот паника накрывает с головой, и даже то, что я узнаю раздевалку, не приносит облегчения.

Еще одно прикосновение руки: Алекс берет мою ладонь и кладет на замок сумки.

– Твои вещи. Попросишь кого‑нибудь довести тебя до холла.

Вообще‑то это обязанность Инны, папа обговаривал отдельно, что она встретит меня в холле, отведет в раздевалку и проделает этот же путь в обратном направлении после тренировки. Но Инна самоустранилась, и мне придется или ковылять самой, или позвонить водителю, чтобы поднялся.

Раздевалка наполняется голосами. Я напрягаюсь. Хочется как можно скорее остаться одной, забиться в угол и приходить в себя от такого стресса, я не была одна среди людей уже очень давно, со мной всегда кто‑то из домашних. А сейчас я посреди шумного моря, в толпе заливисто хохочущих девчонок. И вдруг среди всеобщего гама слышу свое имя:

– Настя?

Черт! Черт! Черт!

Я как будто попала в свой же кошмар, где сначала появляется Алекс, а за ним следом Гаврилова. Когда‑то мы были главными конкурентками на юниорском уровне, вся страна (по крайней мере, та ее часть, что следила за фигурным катанием) ждала нашего противостояния на взрослых стартах. Противостояния так и не случилось. Я попала в больницу, снялась с чемпионата России, лишилась квоты на чемпионат мира. Гаврилова все это выиграла и позже, через год, стала чемпионкой мира в шестнадцать лет. Первая и пока единственная чемпионка мира Алекса Крестовского.

Я слушала тот чемпионат, захлебываясь слезами, а после встала и поклялась забыть и об Алексе, и о Гавриловой.

– Никольская, это ты?

– Здравствуй, Света.

– Какими судьбами? Выучила четверной аксель и пришла похвастаться перед неудачницами?

– Похоже, чтобы я могла чем‑то хвастаться?

– Похоже, ты забыла, что тебе здесь не рады.

– Ты и твои подружки? Так я не к вам пришла.

– Алекс вроде тоже ночами твое имя не повторяет.

– А ты вообще не спишь, каждое его слово ловишь? Тогда понятно, почему тебя отправили на пенсию в девятнадцать.

– Сука!

– Грибница.

Гаврилова смеется, а вот остальные притихли. Или наслаждаются шоу, или чувствуют себя неловко. А может, снимают наш скандал на телефон.

– Приятного вечера, Настя, – елейным голоском произносит Света и сбрасывает все мои вещи со скамейки.

Я слышу, как разлетаются чехлы, как переворачивается сумка и из нее выпадают все вещи, включая кошелек и мобильник. Помада закатывается под шкафчик, но на нее мне плевать, мне нужны телефон и кошелек, все остальное не представляет ценности. Под мерзкое хихиканье я опускаюсь на пол и пытаюсь нащупать мобильник. Когда пальцы касаются краешка чехла, кто‑то ногой легонько отпихивает его подальше.

Раздевалка пустеет. Я все так же сижу на холодном полу. Что ж, встреча с прошлым состоялась. Два‑ноль… и совсем не в мою пользу.

 

* * *

 

Водителя еще нет, он застрял в пробке на кольце, и я иду в ресторанчик, что находится на территории клуба. Мы часто заходили туда, когда тренировались. Правда, нормы калорий запрещали брать что‑то из меню, так что мы перепробовали весь ассортимент чаев, а еще обожали фруктовый лед: шарик на двоих, чтобы утром весы не порадовали лишними граммами, и наслаждайся запретным лакомством.

Когда‑то мы со Светой Гавриловой были подругами. А сейчас я сижу за столиком в нашем ресторанчике одна и глотаю слезы обиды, потому что момент, когда я ползала по полу в поисках вещей, запомню на всю жизнь. Неужели ее ненависть ко мне настолько сильна, что даже факт моей слепоты не остужает ярость? Или я давно не общалась со Светой и теперь это просто ее характер?

А еще мне интересно, спит ли она с Крестовским. Я ругаю себя за эти мысли, потому что поклялась забыть о нем, забыть обо всем, что связывало меня с тренером, но не получается. Я слишком слабая, чтобы быть сильной.

Слышу шаги и поднимаю голову на звук. Как испуганный зверек, вслушиваюсь, напрягаюсь.

– Привет. У тебя свободно? – Голос принадлежит какому‑то парню.

– Да. А что, другие столики заняты?

– Как видишь…

– Вообще‑то не вижу. – Я вытаскиваю из‑под стола трость.

– Блин… прости! Я идиот. Я только что получил премию «За неоценимый вклад в развитие идиотизма в России».