Окоянов. Книга 1

О том, что за ней давно ухаживает бригадир путейских ремонтников Матвей Чалый, она старалась не думать. Надежд ему она никаких не подавала, обязательств перед ним не имеет. Хотя, знала, что обманывает себя. По давним слободским правилам, если девка позволяет парню себя провожать, то считается его, пусть даже между ними дело не дошло и до поцелуя. И в случае чего, парень может спросить ответ.

Чем ближе Алексей подходил к Насте, тем проще и ясней становилось в его голове. Конечно, нельзя тянуть. Он свободен, исключен из училища, может ехать на все четыре стороны. Надо брать девушку, рубить концы и начинать вместе с ней новую жизнь. Таких не теряют. Таких находят на счастье.

Настя сидела на скамье, как бы не замечая приближения Алексея. Все ее тело сжало спазмом напряжения. И в тоже время, где‑то внутри, в самой ее женской сути она чувствовала непомерную слабость. Этот парень мог бы взять ее на руки и унести, куда ему заблагорассудится, и она не сделала бы ни одного движения. Только закрыла бы глаза, чтобы ничего не видеть, и приникла бы к его груди.

– Здравствуйте, – хриплым от волнения голосом сказал Алексей. – Я знаю, Вас Настей кличут, слышал, как вчера Вас подруги называли. А я Алексей, Алексей Булай, бывший студент. Сейчас вольный человек. Можно ли присесть рядом с Вами?

– От чего ж, садитесь, – ответила она, не глядя на него. Алексей присел и хотел было, соблюдая правила поведения слободы, завести разговор о том, о сем и ни о чем, чтобы немножко сгладить первые моменты напряженности, найти нужную струну. Но, видно, не для слободских правил появился он на белый свет. Помолчав немного, он сказал тихим голосом:

– Настенька, посмотри мне в глаза.

Настя пришла, когда солнце уже садилось за окаем Заволжья. Алексей подивился ее легкой походке и удивительному блеску улыбки, которой она одарила его, приближаясь.

Они взялись за руки, спустились к Волге и пошли вдоль воды.

Оказалось, что любовь не знает условностей. Оказалось, что ничего не надо объяснять. Они говорили так, как будто знали друг друга с детства и им предстояло только уточнить несколько деталей. Леша диву давался тому такту и уму, который Настя проявляла в разговоре. Она могла мягко и убедительно настаивать на своем, а потом вдруг менять линию, во всем соглашаться с Алексеем, и это у нее получалось так славно, так гармонично, что его невольно обуревало ощущение счастливой удачи.

Те бытовые вопросы, которые еще вчера были для него скучны, противны, нежелательны, вдруг обрели новое счастливое и интересное содержание.

Во‑первых, куда ехать, во‑вторых, как зарабатывать на жизнь?

Ведь теперь на нем забота о нежной и красивой женщине, которой надо создать достойные условия. А что у него есть?

Есть у него последний денежный перевод в сто рублей от отца Гаврилы Яковлевича, который еще не знает об исключении из училища. Перевод, воистину, последний. Больше на родителя полагаться не стоит.

Есть еще справка об обучении в нижегородском инженерно‑техническом училище по ведомству железных дорог в течение трех с половиной лет. Путейским инженером с такой бумажкой можно устроиться только где‑нибудь в Туркестане. А в местах поближе к родине – разве что путейским техником. Но и это было бы неплохо. Семью можно прокормить. Вот и все. Остальное – как жизнь обернется. Настя работала швеей‑надомницей у себя в Сормове, делала всякое по заказу мастерских, обслуживавших Макарьевскую ярмарку. Но Алексей сразу ее трудовую деятельность исключил. И она с радостью согласилась, что самая сладкая женская работа – рожать и растить детей.

Они всю эту теплую ночь гуляли вдоль Волги, постепенно приближаясь к Сормову, жарко целовались, и у Алексея никакой мысли не было о близости с Настей – так нежно, так трепетно он любил ее.

Они договорились уехать в Лиски, где у Алексея работали приятели, члены организации, выпустившиеся годом раньше. Эта узловая станция была одна из крупнейших, и работу там, наверняка, можно было найти. На сборы они себе отвели всего лишь один день.

Когда они сидели на Лешиной поддевке, смотрели, как на востоке начинают мерцать первые полоски утренней зари, Настя сказала ему:

– Лешенька, сердце мое. У меня тревога на душе. Я так ждала тебя, что боюсь поверить… Я не жадная, но сейчас мне хочется схватить свое счастье крепко‑крепко и не отпускать, не отпускать. Мне так дорога каждая минута с тобой, я так боюсь, что это вдруг исчезнет… Я сейчас хочу соединиться, не ждать будущего. Ведь будущее всегда неизвестно.

А Алексею казалось, что будущее его известно, определено, счастливо. Кто посмеет нарушить это волшебное состояние? Имея довольно приземленный опыт с женщинами, он не хотел, чтобы Настя хоть в чем‑то напоминала ему прошлую жизнь.

– Миленькая, знаешь, как я хочу, чтобы у нас все по‑настоящему было – с колоколами, с подвенечным платьем, с первой брачной ночью… Это же такая музыка.

Настя улыбнулась и вздохнула.

– Хорошо, хорошо, прости меня, Лешенька. Я горячая очень, люблю тебя без ума, прости меня, мы подождем, – и положила голову ему на плечо.

На этом закончилась счастливая ночь и наступило неожиданное трагическое утро.

Когда Алексей довел Настю до ее дома, из утренней мглы выступили три мужские фигуры. Две держались чуть позади, а впереди выступал коренастый, квадратный парень лет двадцати пяти. От всей фигуры его веяло необыкновенной силой.

Настя схватила Алексея за локоть:

– Лешенька, это Чалый.

Он почувствовал, что ее сковало страхом.

«Прозвонил‑таки бабий телеграф, – подумал Алексей, – ну ладно, будем разбираться».

Чалый шел на Настю, не замечая Алексея. Ему ни к чему было замечать всякий мусор. Не в мусоре дело. Дело в девке, которая плюнула в его трудовое лицо.

Матвей Чалый был очень сильным человеком. Природа одарила его уникальным организмом. Он в двенадцать лет мог играть двухпудовой гирей. В шестнадцать лет пошел работать в путевую бригаду именно потому, что там требовались сильные люди и им была особая цена. Никто, кроме него, на всю железнодорожную магистраль до Казани, не мог взять под каждую руку по две дубовых шпалы и нести их сколько нужно и куда нужно. При этом каждая шпала меньше двух пудов никак не весила.

Он мог так сжать в своей лапе ладонь человека, что с хрустом ломались все пальцы.

В двадцать лет Матвей стал бригадиром большой бригады ремонтников, и жизнь в ней стала определяться простым и всем понятным нравом Чалого. Здесь только он был хозяином. И все здесь происходило по его желанию. А если кто пытался восстать – то хрустели косточки.

Чалого стали бояться, но он только радовался этому. Упоение силой постепенно перешло в упоение насилием.