Осколки фамилии

Кто бы мог подумать, что планирование мести может быть настолько увлекательным и дарить пусть временное, но удовлетворение. Планы Харви были полярными: от тех, где имени убийцы никто не должен знать, до тех, где ее имя должно было прогреметь и остаться надолго в памяти окружающих. Один из планов обязательно будет приведен в исполнение, поскольку только так можно избавиться от неподъемного черного камня, что Харви физически ощущала в груди каждую секунду своей жизни. Инородное тело источало яд с такой интенсивностью, что отрава почти прорвала плотину из заложенных бабушкой хороших манер, намереваясь искалечить все вокруг. Харви искренне старалась сдерживаться изо всех сил, но стоило ей чуть ослабить хватку, как яд выплескивался на тех, кого девушка любила, что ранило ее еще более. Бесконечный самоконтроль изматывал, делая Харви неконтролируемо нервной и легко поддающейся эмоциям.

Однако все отступало на второй план, когда Харви, не торопясь, тщательно и с одержимостью вынашивала свой идеальный план жертвоприношения в соответствии всем заданным критериям. В убийстве Харви увидела свое главное творение – произведение искусства, создав и приведя в исполнение которое, она перечеркнет значимость остального, даже будущего, а значит освободится.

Девушка сознавала и свою слабость, и свою слепоту. Словно лишившись возможности видеть и анализировать, она передвигалась по пространству жизни, держась в полном мраке за знакомые стены там, где они еще оставались. Харви была зла на саму себя и ненавидела всех тех, кто толкнул ее в этот мрак. Прошло почти два года, а Харви так и не смогла сдвинуться с мертвой точки и научиться жить заново. Жизнь в самом широком смысле тяготила ее. Что происходило в эти два года, Харви не помнила. Она забывала все. Кроме деталей, что были инструментами в руках кого‑то внутри, готового забрать жизнь.

День и ночь сменяли друг друга, время крутилось в колесе сезонов, но Харви это было безразлично. А потом наступила очередная особенная весна. Своими греющими объятиями она увлекала на улицы сумасшедшего города. Неожиданная весна. Тепло пришло раньше, чем его ждали смирившиеся с холодом жители столицы, ворвалось в бешеный ритм жизни уличными верандами кафе, танцами на набережных Москва‑реки, незабываемыми вечеринками на крышах небоскребов, полуобнаженными телами, растянутыми на траве в парке в надежде восполнить силами измученный за долгую зиму организм.

Джахоноро, неизменная спутница студенческой жизни Харви, продолжала многозначительно заглядывать подруге в глаза и переспрашивать: «Твоя грусть точно является усталостью или все же грустью?». Харви отшучивалась в ответ, что было делать не сложно, стоило лишь представить реакцию Джахоноро, услышь она дилемму выбора меж способами убийства человека.

Не смотря на все попытки подруги, Харви распускающейся жизни вокруг не замечала, но, ведомая инстинктами, пошла в выходной день навстречу солнцу. Ноги сами привели ее в близлежащий парк. В то ранее утро Харви оказалась единственным посетителем, блуждавшим среди деревьев, что были утыканы маленькими зелеными почками, торчащими из стволов словно перья дротиков. Вокруг лавочки, на которую она присела почитать, в ожидании кусочка хлеба или любого другого лакомства начали кружиться птицы. Совершенно одна, как и перед лицом своих проблем, Харви начала свыкаться с одиночеством, простирающимся уже бесконечно далеко. Ведь одиночество – оно внутри нас, а потому у него нет никаких физических границ, мы взращиваем его до тех пор, пока можем терпеть, а Харви была терпеливой.

Но эти назойливые птицы не давали сфокусироваться на книге и растаять в своей неизлечимой грусти. Голуби и воробьи перемешались с переваливающимися с ноги на ногу утками, прыгали, перелетали, ссорились, клевались и чирикали. Харви бросила на них раздраженный взгляд и хотела было прогнать, но что‑то заставило остановиться, наверное, любопытство. Девушка наблюдала окруживший ее птичий базар, и понемногу губы растягивались в легкой улыбке. Вслед за улыбкой во всех направлениях стала разрастаться жизнь, освещаемая лучами теплого и по‑весеннему жадного солнца. Харви начинала видеть. По‑настоящему видеть, что вне ее внутренней боли по‑прежнему течет жизнь. Жизнь, частью которой является и она сама. Это вселяло страх, любопытство, восторг и недовольство. Ведь, словно прозревающий слепец, она видела неясно, зрение пока отличало лишь очертания предметов.

Все вокруг менялось, наполнялось свойствами, предметы переставали просто отвечать на вопрос «что?», они кричали в ответ на брошенный взгляд: «Какой я? Что ты чувствуешь?» Лавка, еще несколько мгновений назад являвшаяся чем‑то, что служило единственной цели – дать телу занять одну из привычных поз для чтения, стала приобретать все более насыщенный приятно‑коричневый оттенок. Харви почувствовала под рукой тепло. Что это? Это же деревянная доска лавки, нагревшаяся на солнце. Ее тепло проникало в ладонь, ласкало и обжигало одновременно. Шершавая, горячая, местами отполированная тысячами ног, отдавшим ей вес тела. А под ногами узкая серая мощеная дорожка, которую с двух сторон окружает черно‑коричневая земля, с кое‑где проклевывающимися побегами. Такие забавные, сочно‑зеленые, все лето у этих растений еще впереди. За теплые месяцы они станут матерее, взрослее, и это отразится на цвете, зеленый приобретет такой насыщенный аристократичный оттенок.

Запахи. Харви смогла почувствовать такое многообразие запахов. Вот это – сырая земля, а это – обожженный солнцем камень, а это – запах шампуня Харви, а это, кажется, запах блинов, видимо, где‑то неподалеку готовят блины на продажу. Харви чувствовала себя промокшей бумагой, на которую художник наконец капнул краски, и теперь цвет расходился из одной точки – Харви, все более расширяя диаметр кляксы, ради которой стоило жить.

Харви расплакалась и поняла, что никто не в праве прекращать жизнь, какой бы она ни была. Мысли об убийстве были безумием, и не потому, что разрушали жизнь другого человека, а потому, что прежде всего разрушали жизнь прекрасной и вдруг наполнившейся надеждами на светлое будущее Харви. Что бы ждало ее после приведения в жизнь всего, о чем она неустанно размышляла долгие месяцы. Она бы больше никогда не смогла вести жизнь честного человека, а ведь только в честности мы свободны. Получается, она почти посадила саму себя за решетку, даже если бы не была осуждена на физическое ограничение свободы по закону. Справедливость всегда торжествует в конечном счете, чиня не внешнюю, а внутреннюю расправу, которая куда страшнее, потому что совесть невозможно ни подкупить, ни запугать. Конечно, можно сделать нелепые попытки обхитрить ее, связывая неудачи и плохое настроение с окружающими людьми, обстоятельствами, а не с самими собой. Но если человек умен, он в конечном счете догадается и испытает еще большее разочарование.

Харви было стыдно за свои недавние мысли. Вместе со стыдом пришло осознание, что никогда впредь не должна она даже допускать малейшей идеи о том, чтобы причинить боль или урон другому человеку. Это путь ложный, путь саморазрушения. Когда враг твой бьет тебя, он и не подозревает, что сам себя бьет в этот самый момент сильнее, потому что твои внешние кровотечения ввиду их очевидности можно остановить оперативнее, нежели внутренние гематомы врага, которые тот каждый раз получает, нанося удар, и о которых ничего не подозревает, пока не потеряет сознание.

Женщина, что подобно стервятнику растерзала их семью, была для Харви воплощением зла. Зла этого мира, всех его пороков и уродливых шрамов. С фанатичной одержимостью Харви посвятила свои мысли борьбе со вселенским злом, решив, что для этого достаточно уничтожить его воплощение. Но не предупреждали ли великие, что всякая попытка истребить зло неизбежно истребляет и всякое добро? Что чем более яростно борешься со злом, тем неустаннее творишь его сам, неосознанно, одурманенный духом фанатизма?