Осколки фамилии

Тем не менее, это не был стремительный и бурный роман, Харви понимала себя плохо, жила, во многом плывя по течению, отдавая ответственность за свою жизнь на волю случая. Тот легкий интерес, что всколыхнулся в ней к самой себе благодаря волосам, хлестнувшим нежную кожу, заставил зашевелиться и другие чувственные стороны. Те нити, что соединяют душу и тело, задрожали еле уловимой амплитудой. Сколько Харви себя помнила, живопись и танец были средством избавления от печалей и обновления души. Рисуя, Харви не только обретала себя в процессе, но и чувствовала ответственность за конечный результат. Незабываемые переживания, когда растворяешься во всем мире, но продолжаешь чувствовать напряжение, искрящееся в кончиках пальцев. Танец же другого свойства, он подобен времени, его не подчинить, лишь можно подстроиться и идти с ним в ногу: секунда – движение, в следующее мгновение навсегда исчезло и то, и другое, уступая место новому отрезку времени и новому па в нем. Танец проживаешь не менее волнительно, чем саму жизнь. Однако танцу Харви отдавалась без страха быть уличенной в неправильности своих чувств или дурном поведении. Танец не оставляет улик.

В детстве танцу можно было посвятить все свои эмоции, он надежно хранил все секреты. Танцевала Харви, пока никто не видел, чтобы не раздражать, или же, наоборот, тогда, когда танцуют все, а значит, в толпе можно было раствориться, и танец вновь не вызывал у домашних раздражения, потому что был к месту.

Когда мама и папа развелись, Харви долгое время не могла танцевать вовсе. Даже когда на праздниках танцевали все. Ее мама и гости удивленно спрашивали, отчего Харви не танцует. Харви на это отвечала честно, что она просто более не танцует, не может. Ведь танец был средством выражения внутреннего состояния, средством показать те радости, чувства, которые Харви испытывала, но о которых не могла говорить словами. Танцем она выражала любовь. Любовь к музыке, родителям, к своим маленьким открытиям. Она танцевала с малых лет и в танце рассказывала об этом, не в силах пока объяснить собственные чувства словами. Затем Харви в танце выражала печаль потери тех, кого любила. Тихо, пока никто не видит, Харви проживала в танце свои проблемы, не страшась выразить истинные эмоции, а значит, дать себе возможность смириться и двигаться дальше. Она танцевала о любви к природе, о восхищении, которое охватывало ее каждый раз, когда она смотрела со своей кровати в окно.

Лежа в кровати, Харви видела лишь небо, но это небо было полно сюрпризов, ведь ни разу она не наблюдала его облаченным в одинаковые оттенки. Каждый день на холсте неба синие и белые краски смешивались в разных пропорциях, порой добавляя черные, красные, желтые, зеленые цвета. Это наблюдение невозможно описать словами, таинство, которое выше слов. Небо – душа земной природы, чьи тайны не будут раскрыты. Танцем же можно вторить небу, протягивая руки своей души навстречу душе небесной. Харви спрыгивала с кровати и начинала в вечерней тишине рисовать телом схожие с облаками линии, каждый раз добавляя новые штрихи, будь то дробные капли дождя или струящиеся лучи закатного солнца. Чтобы изобразить сумеречное небо, одновременно прекрасное и нервное, нужно было за счет движений заставить собственное сердце биться в ритме музыки города за окном, растворяясь в ней, теряя себя. Переживая состояние, когда находишься вне тела и одновременно становишься с ним единым целым, как никогда принимаешь себя частью этого мира. Всего лишь частью, но без который мир немыслим.

В затянувшемся процессе развода эмоции внутри Харви исчерпали себя, осталась лишь тьма, бесконечная и непроглядная. Как могла она танцевать, когда телу не о чем рассказать? Когда внутри не было присущего ей вихря эмоций, а лишь безжизненный, тяжелый, темный, душащий камень? Невозможно передать в живом танце внутреннюю обездвиженность, поэтому Харви и не могла более танцевать вовсе, не о чем было рассказать. Кроме того, казалось, что это будет танец на костях: на костях дедушки, на костях умерших за последние годы близких, на костях ушедшего хранителя – кота, на костях семьи. Когда умирают почтенные люди в пожилом возрасте, есть ощущение светлой грусти. Присутствует уверенность, что будешь очень скучать по человеку и даже уже скучаешь, но связать в голове с его именем негативные эмоции тоже нельзя, ведь человек был светлый. Возможно, поэтому и в танец пуститься в таком случае – не грех и не первобытная жестокость, а, скорее, дань хорошему человеку, ритуальный язык, на котором говорят о радости за переход близкого в лучший мир. Но сквозь все потери Харви пролегала нить печали и предательства, а потому танец в данном случае был бы проявлением настоящего садизма. Бывают в жизни периоды, когда уместным может считаться только траур.

Страшно не иметь возможности танцевать еще и потому, что танец сложно отделим от каждодневных движений. Где начинается танец, а кончается движение? Где этот переход от шага обычного к шагу танцевальному, в чем их отличие? И только ли человек танцует или весь живой мир временами предается этому искусству, становясь архитектором, лепящим из собственного тела. Если нет танца, есть ли движение? Если нет движения, есть ли жизнь вовсе? Если тело человека не парализовано физически, так почему нет стремления наслаждаться возможностями каждой его клетки? Это ли не самоубийство, медленное и мучительное?

Когда Харви уехала во Францию, ее тело словно начало оттаивать и возвращаться к жизни. Окруженная лишь молодежью, беззаботной и стремящейся к яркости всех ощущений, Харви будто отдалась течению вечеринок с веселыми танцами, алкоголем, шутками, новыми знакомствами. Поначалу занимая лишь позицию безмолвного наблюдателя, после хлесткого удара волосами Харви отметила, как в ней начала расти заинтересованность, а вместе с ней внутри стали слегка колыхаться эмоции, и она понемногу пробовала двигаться в такт происходящему. Уже чувствуя какое‑то движение внутри, Харви продолжала скромно стоять в стороне, остро ударяясь изнутри о собственную скорлупу.

Неожиданно наткнувшись на внутренние стены впервые, Харви попыталась разбить скорлупу, а когда ничего не вышло, ее охватила паника, девушка начала биться о нее как бабочка, стучащая по стеклу окна, но не способная вырваться в мир перед нею. Иногда Харви одолевал страх и отчаяние, тогда она прекращала удары. За этим обычно следовала жалость к себе, поэтому Харви, сломленная и послушная, просто останавливалась и становилась безмолвным зрителем окружающего веселья. И вновь ее накрывала волна возмущения, за которой все повторялось вновь и вновь. Вылупиться из собственной темноты – процесс не быстрый, но в какой‑то момент Харви поняла, что твердая скорлупа начала поддаваться и уже долго не продержится. Вот‑вот скорлупа треснет, и стены ее тюрьмы рухнут.

Однажды Харви сама не заметила, как оказалась смеющейся среди неожиданно приобретенных друзей, как начала пусть слегка, но двигаться вслед за струящейся из колонок музыки, скакать по улицам города, как на ее лице начала светиться улыбка. Харви поняла, что жизнь – она здесь и сейчас, что никогда вновь она не повторится, что не будет такого же второго шанса, и надо перестать бежать, пытаясь исполнить чужие напутствия, воплотить чужие идеи, переживать чужие неудачи и чужие смерти. Что пора остановиться и посмотреть вокруг на то, что есть здесь и сейчас. Харви остановилась у Большого восьмиугольнго бассейна (Grand bassin octogonal), что в саду Тюильри, и увидела чертово колесо на площади Согласия. Именно это ей и надо – не винить всех вокруг, катаясь по кругу своих печалей, а прийти в согласие с собой. Перестать быть лишь свидетелем ярких огней города, а сойти с колеса и выйти в этот город самой, насладиться им, позволить себе радоваться и зажигать те самые огни.

Появившиеся вновь и выпущенные наружу чувства смогли раскрепостить закостеневшее тело. Харви начала свой танец издалека, строя линии кистью на бумаге. Вероятно, рисовать она не могла из‑за скованности физической. Теперь, когда все тело перестало сводить, руки начали ее слушаться, что заставляло испытывать растекающееся по каждой клетке удовольствие. В своем французском танце кистью Харви была ненасытна, словно забывший поесть человек, который, только принявшись наконец за еду, осознал, насколько голоден. Харви делала наброски всего, что видела вокруг, постоянно искала все новые объекты для пробуждения своих рук.