Осколки фамилии

– Сложно поспорить с тем, что ты сказала. Но знаешь, вот увидишь, совсем скоро в твою жизнь придет тот, кто весь твой настрой снесет к чертовой матери, и ты будешь вся изнемогать по его объятиям! Помяни мое слово. И вот еще что, я сразу почувствовала такую гордость за то, что ты меня впустила в свою жизнь, мисс «Мне никто не нужен», – рассмеялась Ада.

– Да ну брось, с тобой я говорю, что думаю, и не контролирую свои эмоции, это совершенно другое дело. И потом, ты можешь прийти ко мне «на свидание», пока я расхаживаю по дому в маске для волос или крашу ногти. А потенциального ухажера на такое первое свидание я бы позвала разве что ради социального эксперимента.

Девушки рассмеялись, представляя себе новые подробности такого романтического вечера.

– Что это вы здесь смеетесь, рассказывайте, – подошел Филипп и обнял Аду за ее тонкую талию.

– Над тобой, конечно, – ответила Ада и поцеловала его в слегка покрытую щетиной щеку.

– Филипп, мы тут с Адой пришли к выводу, что не стоит меня знакомить с твоими французскими друзьями, не подходят мне французы прям совсем. Разумеется, без обид.

– Что ты, Харви. Я чисто французских мужчин тоже так себе считаю, другое дело я – мама утонченная француженка, а отец – тосканец, – с гордостью, перетекающей в мягкую улыбку, ответил Филипп.

– Ох, ну теперь понятно, почему ты такая жгучая смесь, – произнесла Ада, и дальнейшее присутствие рядом с ними было уже невозможным, если только у вас нет склонностей к извращению.

Харви взяла свой напиток и поспешно подошла к компании друзей, которые у входа в бар во все горло распевали все известные им гимны. Российский в их исполнении звучал особенно грандиозно и приятно, Харви начала подпевать. К своему сожалению, кроме российского гимна, другие она и не знала. Это что? Разница в образовании? Европейцам их в школе, что ли, преподают? Или это входит в круг обязательного минимума культурного человека, подобно знанию флагов, столиц большинства государств, знаменитых писателей, композиторов и иже с ними?

Вот так в учебе, по‑европейски добрых посиделках, новых знакомствах, утренних пробежках, изучении французской культуры и мыслях о своем тревожном сердце, которое не способно до конца осознать, как же прекрасен сегодняшний момент, пролетали дни Харви в Париже. Пока не настал момент, когда Харви поняла: как бы ни было хорошо в революционном, романтичном, страстном, дышащем Париже, пора было двигаться дальше. Этот город для нее – что‑то вроде оазиса, встретившегося на пути измученного путника, который восполнил в нем свои жизненные силы, чтобы двинуться далее к своей цели, пусть и находящейся через многие километры пустынных дюн. Но сейчас Харви верила, что сил ее хватит на то, чтобы идти вперед, и не обязательно через дюны, ведь вполне возможно, что, пройдя дюны, она сможет проложить себе дорогу через самые красивые места планеты. В конечном счете этот город научил ее тому, что не надо стремиться в одну‑единственную точку в пространстве, где физические силы переплетаются, создавая условия для абсолютного счастья. Надо просто научиться идти так, чтобы каждый шаг доставлял искреннюю радость, пусть и каждый раз немного разную. Быть счастливым – не значит бросить всего себя на достижение единственной цели и испытать краткий миг триумфа, достигнув ее. Быть счастливым – значит испытывать радость и маленький триумф почти каждое мгновение своего существования.

Несмотря на осознание необходимости идти вперед, на расставание с городом и, таким образом, с богемной жизнью, которая сложилась здесь, у Харви не хватало решительности. Проснувшись утром, прежде чем умыться и одеться на пробежку, Харви последовала своему парижскому ритуалу. Накинув тонкий шелковый халат, она вышла на классический маленький балкон спальни и дала себе несколько мгновений насладиться пробудившимся городом. Ветерок гнал волны по ткани ее халата, щекотал лицо, пытался приподнять тяжелые густые волосы, но справлялся лишь с отдельными прядками. Харви наслаждалась шумом автомобилей, запахами свежей выпечки, смехом молодых людей, спешивших на ранние занятия, жужжанием пролетевшей мимо пчелы, которая специализировалась на цветах в окнах парижан, и казалось, что лучшего города нет на всем свете. Затем Харви протянула руку ладонью вверх, как будто подставляя по‑утреннему ласковому городу. Легкая ткань халата опустилась до локтя, и по руке пошли мурашки. Харви посмотрела на свою мягко протянутую навстречу неизвестности руку и почувствовала, как ветер безвозвратно уносит время с ее ладони. Пора было возвращаться домой. Харви зашла обратно в спальню, взяла свой ноутбук и купила билеты в Москву на ближайший доступный рейс.

Вечером перед отъездом Ада призналась, что будет очень скучать, потому что Харви для нее – единственный человек, кому она верит без оглядки и готова всю душу вывернуть наизнанку. И она не шутила и не преувеличивала, так как следом рассказала о том, о чем до этого не говорила. Родители Ады развелись более десяти лет назад, и тогда что‑то сломалось в ней, с тех пор у нее не было друзей. Да, знакомых – много, и с родителями она поддерживала отношения, и со старшим братом, но близко она к себе никого не подпускала. И еще много и долго выговаривалась Ада, а Харви было понятно каждое ее слово, да и, в общем‑то, она давно подозревала, потому что детей разведенных родителей видно издалека. Ада, этот хрупкий воробышек, стала Харви еще ближе, ей хотелось отогреть ее своим теплом и утешить, но на это у нее не было внутренних ресурсов, Харви даже не нашла в себе храбрости рассказать Аде о том, что та вовсе не одинока в своей истории. Харви просто обняла Аду.

– Спасибо, что рассказала, спасибо тебе за доверие. Я очень это ценю.

– А я рада, что спустя десятилетие у меня наконец появился близкий человек. Да здравствует искусство!

– Да здравствует искусство! – повторила Харви.

Так родился девиз их дружбы, который они пронесли через всю жизнь.

Уезжая из своего личного райского места, Харви испытывала грусть, но это была уже светлая грусть человека, который наконец был способен испытывать всю разнообразную гамму чувств, воспроизводить оттенки настроения в ответ на внешние обстоятельства, а не выдавать словно испорченный принтер раз за разом черные листы.

Когда неисправен принтер, первое действие многих – это слегка ударить по нему, в надежде, что он заработает исправно, пусть хотя бы до следующего раза. И как это ни парадоксально, иногда это действительно помогает. Когда человек и без того является заложником самых тяжелых своих чувств, многим хочется его еще более добить, нанести удар беспомощному существу, которое не в силах дать сдачи. И ровно таким же парадоксом является то, что это иногда помогает. Возможно ли, что дедушка тогда ушел от них, чтобы удар был пробуждающе сильным? «Очнитесь! Очнитесь! – кричал он таким образом. – Как вы, хорошие люди, могли позволить жизни привести вас к такой развязке?» Он не мог видеть, как мы бы продолжали жить, игнорируя очевидные проблемы, смиряясь с худшей долей, с тем, что сами себя крутили, выворачивали и завязывали, словно фокусник скручивает шарик, чтобы стать тем, кем мы абсолютно не являемся. Дедушка нанес такой сильный удар, который должен был либо добить, либо возродить. Дедушка пожертвовал собой, давая всей семье шанс на жизнь настоящую.

Харви летела домой и не могла перестать думать о дедушке. Он был прав, так больше продолжаться не могло. Пусть лучше каждый бы из ее малой семьи не жил вовсе, чем продолжал ползать в грязи, закапывая себя все глубже. Но Харви увидела жизнь, и ей захотелось стать ее частью, ради дедушки, ради самой себя. Дедушка бы очень этого хотел.