Осколки фамилии

Харви было интересно, оставались бы мысли людей столь же мелочны, если бы мы говорили о том, что свет солнца начинает ласкать нас своими лучами оттуда, из вселенной, и что мы словно во вращении танца каждый вечер отворачиваемся от партнера, лишь с тем, чтобы утром вернуться в его объятия, пережив заново весь пьянящий эффект первых прикосновений к объекту нашей страсти. Так день за днем с первыми робкими объятиями лучей солнца мы рождаемся заново, отчищенные и готовые к тому, чтобы увидеть события, будто наблюдаем их впервые. Каждый день – это день нашего рождения, день открытия мира вокруг, каждый день мы делаем первый вздох и издаем первый звук, оглашая все вокруг нашим присутствием в этом мире. Без этого не смог бы человек по много лет не терять надежду, находить в себе силы двигаться вперед, сопротивляться и не сдаваться, совершать ошибки, не бояться пробовать вновь и возрождаться после того, как сердце почти перестало биться. Так как же можно этот живительный процесс, этот танец вечной любви принижать до уровня простых глаголов: село, встало?

Любопытно, если бы все человечество мыслило не привычными понятиями, а пропускало через себя каждое явление, стараясь осознать его и прочувствовать, стали бы мы более устойчивы к трудностям, подготовленным нам Вселенной. Смогла бы Харви не поддаваться тому состоянию жертвы, в которое попала? Сумела бы она больше концентрироваться на хороших сторонах своей жизни, нежели раз за разом пропускать сквозь свою душу и сердце несчастья? Сможет ли Харви однажды пробить этот купол и обрести себя, свою свободу? Приблизит ли возвращение из Парижа к себе?

Харви вернулась не только из другой страны, но и из бесконечной темной пропасти, в которой находилась все это время. Та отрава, которая тяжелым грузом расползалась от самого сердца по всему организму, начала отступать, место ненависти начинали занимать робкие, почти бестелесные мечты. Грусть по‑прежнему была верным спутником, но, не отягощенная злобой, она была менее мучительна. Харви плыла по течению и надеялась, что оно выбросит ее на берег, а не приведет к обрыву.

Наибольшие сложности на пути девушки вызывало общение с родителями. Было сложно сознаться себе, но Харви действительно начала их бояться, бояться того, что они могут разорвать ее на кусочки, а она уже не соберет себя вновь. Страх был не перед чем‑то конкретном, а лишенным логики и контроля. У Харви развилась настоящая фобия.

Несмотря на то, что отношения с родителями носили характер неприязни со смесью обиды и раздражения, в душе, как и на протяжении всей жизни, Харви мечтала о любящих друг друга маме и папе, чей дом‑крепость она могла бы навещать с радостями и печалями. Эти наивные и такие сильные мечты заставляли Харви ненавидеть себя за невозможность примириться с действительностью. Она убеждала себя не предаваться мечтам о том, что навсегда осталось в прошлом. Мечтания всегда должны быть направлены на будущее, на то, что в наших руках. А то, чем занималась Харви, рисуя себе картины своего безоблачного детства, окруженного любовью, было истинным самобичеванием. Как если бы она взяла кнут и начала стегать им себя по спине. Наслаждения от новых ударов кнутом равносильны новым мыслям о той семье, которой никогда не суждено быть.

Харви наказывала себя за то, что не смогла быть достаточно хорошей дочерью, чтобы такую семью создать. Не смогла быть достаточно мужественной для того, чтобы с самого начала не позволять никому менять ее, перетирать в удобный порошок. Харви была трусливой, вот что стоило признать. Те, кто не привык мимикрировать под обстоятельства, как она, начали бы резать себе руки, прибегать к психотропным веществам или проявлять агрессию по отношению к другим. Однако Харви‑хамелеон нашла в проигрывании несбыточных желаний тот способ саморазрушения, который не оставлял улик и позволял сохранить внешнее ощущение адекватности. Зависимость от кошмаров в фантике из несбыточных мечтаний оказалась сильнее, чем девушка думала.

Теперь, когда внутри себя Харви тысячи раз разными словами проговорила вечную истину о том, что каждый – сам хозяин своей судьбы, пришло время собирать свою жизнь в полноценную картину. В балансе должно быть все: и увлечения, и работа, и отношения. Первая деталь уже была у Харви в руках. В Париже она начала много рисовать, фиксируя все свои впечатления на бумаге и привычно забываясь в этом процессе. Словно по мере того, как чернь уходила из нее, созидательное начало занимало освободившееся место.

На вечеринке по поводу ее возвращения домой друзья подарили профессиональные краски для ткани, которыми Харви расписала свою белую рубашку. Изредка надевая ее, Харви всегда получала массу комплиментов, многие интересовались производителем и местом покупки. Как только люди узнавали, что автор она сама, возникал неизменный вопрос: «А мне можешь расписать?» Харви это было в радость, она бралась за дело с удовольствием. Вскоре заказов стало так много, что это начало занимать все время и незаметно превратилось в работу с полной занятостью.

 

 

Конец ознакомительного фрагмента