Осуждение и отчуждение
– Я…
– Ладно мать, но мне почему не рассказала? – перебил Ранимов.
Внезапно их разговор затих. Они хотели что‑то друг другу сказать, но по неведомой причине не могли. Девушка, не найдя оправданий, не найдя нужных и правильных слов, от стыда склонила голову, в то время как отец только и ждал, когда его дочь снова поднимет глаза.
– Ты убила его? – через некоторое время уже более мягко задал нелепый вопрос Александр.
Тело Ранимовой вмиг стало содрогаться от девичьего плача. Отцовские глаза намокли. Ранимов, с привычной ему добротой, привстал и обнял её.
– Не бойся, – молвил он, – всё будет хорошо. Я обещаю.
«Всё будет хорошо», – повторялось у ней в голове. Такие наивные и даже простоватые слова, но как же они смогли обрадовать! Эти три слова она, верно, и хотела услышать на протяжении сего мрачного периода жизни, где будущее поистине стало миражом, с каждым днём протяжно и уверенно исчезающим.
Плач Марии был громче, но в его нотах слышалась радость, вопреки сковавшему душу стыду. Ранимова нашла крепкую опору, ещё одно искреннее понимание и более – надежду. Надежду на право жить. А отец, с головою погрузившись в горе своего дитя, без слов принимал ребёнка со всеми его тягостными страхами и уродствами.
– А чей это ребёнок? – неожиданно спросил он.
Мария, услышав это и всколыхнув воспоминания о роковой ночи, пуще разрыдалась.
– Ничего страшного, – молвил клеймящий себя за сказанную глупость отец.
Он гладил её по голове, прижимал к своей сильной груди, которая закроет собою, наверное, весь мир. Прошла минута душевности и великой силы человеческой души, Александр привёл и себя, и дочь в чувства. Он рассмешил её, приободрил. Однако в один момент вся радость исчезла: сквозь закрытую дверь, в коридоре, послышались громкие шаги. Невысокие каблучки вышагивали скорый ритм, что заставил Ранимову вновь переживать. Вот они затихли, послышался щелчок, отец с дочерью вышли настороженно в прихожую и начали ждать вероятной беды. Маша знала этот шаг. Знала этот ритм. Наизусть.
В дверном проёме явилась полная, краснощёкая, пятидесятидвухлетняя женщина со сжатыми от гнева кулаками и пухлыми губами. В её чёрных глазах поблёскивала ненависть. Свалив со своих округлых плеч большую сумку, она, пыхтя, с силой топнула каблуком, будто отгоняя Ранимову от себя, как бездомную кошку. Следом за этой разъярённой дамой вошла сгорбившаяся, мельком поглядывавшая в глаза Марии, худая девушка, что тихонько закрывала за собою дверь. Молодая, с голубыми глазами, материнским носиком, особа жалостно вниз наклонила голову, точно предрекая все дальнейшие события.
– Бесстыдница! Бесстыдница! – орала мать, тыча в Ранимову толстым пальцем, – Да как ты посмела меня опозорить?!
– Галя…
– Не затыкай мне рот! Ты на стол накрыл?!
– Д‑да… – не успевал договаривать Александр.
– Так зря! Сейчас всё это в кое‑кого полетит!
– Мама… – словно умирающим голосом промолвила сестра.
– Что мама?! Что мама?! – Галина снова топнула ногой. – Так! А ну все быстро в комнату, – она пальцем указала на зал.
Маша сдерживала слёзы, но не могла унять дрожь. Она еле‑еле держала голову на плечах – дрожь пронизывала всё тело. Когда они, кроме матери, сели на диван, отец взял вспотевшие ладони девушки. Ранимова вспомнила Кровную, вспомнила её доверительный взгляд и почувствовала себя более уверенной. Напротив Марии сидела, прижав коленки друг к другу, и не поднимая взгляда выше своих ног, Анна.
В зал вошла мать.
Ранимова, разом осмелев, но не спрятав слёзы, борзо проговорила:
– Я не собираюсь перед тобой извиняться.
Глаза Галины помутились от недопонимания и будто почернели от ненависти.
– Ах, как же не будешь! Ноги мне будешь целовать!
– Да почему ты даже не хочешь выслушать меня?! – повысила голос Маша.
– Да что тебя выслушивать?! Что тебя, лгунью, выслушивать?! – Ранимова чуть не рухнула было на диван, где сидел переживающий отец.
– Галь, серьёзно, угомонись…
– Я тебе не Галь! Ишь что говоришь!
– Это я ещё лгунья?! – ещё раз вспылила девушка. – Кому ты тогда поверила?
Женщина залилась смехом.
– Презренной Василине. Этой мерзкой старухе, которая всем про тебя расскажет!
Лик Ранимовой сменил свой фальшиво‑смелый вид на чисто‑девичий страх.
– Т‑ты поверила ей, но не веришь мне?
– А как тебе верить?! Мария, ты меня очень разозлила и опозорила! Теперь все, слышишь, все, – она встала лицом к лицу своей дочери и медленно стала нагнетать, – будут знать о позоре. О моём позоре!.. О моём горе! – женщина, сделав плаксивый вид и жалкий всхлип, отошла к окну и по‑актёрски отвернулась.
Ранимова медленно присела на диван. Её тут же обнял отец, из‑за чего девушка пуще раскисла. Галина, боковыми зрением увидев эту ужасающую картину, вмиг обернулась да крикнула:
– Вот так значит!
Все удивлённо поглядели на пухлую даму.
– Александр, а меня светлую женщину успокаивать не надо, да?!
Отец, тяжело вздохнув, отстранился от Маши, но к жене не пошёл.
– Да что с вами такое в последнее время?!
– М‑может, тебе следует, наверное, посмотреть на себя… со стороны? – еле слышно сказала Анна.
Мать всем телом повернулась в сторону второй дочери.
– Знаешь, таких, как ты, прости господи, хочется ударить. Таких, так сказать, наверное, может быть, – кривлялась в гневе женщина, – хочется взять за шиворот и вышвырнуть на улицу! – она левой рукой махнула в сторону окна.
Ранимова переняла все слова, обращённые бедной сестре, на себя. Она впитала их, словно те были направленны ей.
– Ты совсем с ума сошла? – начал защищать Александр.
– Я?! Это ты с ума сошёл! Жить надоело?!
– Мам…
– Не зови меня матерью, – со злобой пробубнила женщина Маше.
Девушка, вытерев слёзы, встала.
– Согласна. Ты мне и не мать, – глаза Галины после этих слов сделались круглыми.
– Да ты фашистка! Ты грязная убийца! Детоубийца!
