Осуждение и отчуждение

Вообще, Дмитрий Тиховецкий очень добрый, культурный и понимающий человек. Всю эту похвалу можно доказать его молчанием. Он часто, с понимающим и сострадающим взглядом молчит. Однако таким, само собой, он был не всегда. Раньше мужчина вёл себя более раскрепощённо, более открыто и мог без особого труда завести диалог даже с уличным прохожим. Но всё изменилось ровно тогда, когда пять лет тому назад не стало его жены. Она, как передали Гордину, попала в автомобильную катастрофу, из которой живой выбраться уже не смогла. Как и при каких обстоятельствах Владу неизвестно. Среди родни ходило много догадок, кто‑то даже утверждал, что это было убийство. Тем не менее, это не так уж и важно. Какой толк в этой правде, если есть факт – девушка мертва?

Звали её Ксения. Мягкосердечная, но жизнерадостная, худая, но выносливая, не особо привлекательная на первый взгляд, но прекрасная душою, которая красит любую внешность. О Ксении Тиховецкой говорили, да и сейчас говорят, или с необъемлемой любовью, или никак – ни плохо, ни хорошо. Дмитрий же безмолствует лишь потому, что ему по сей день всё также невыносимо больно и горестно. Он замкнулся, разобщился и впал в апатию к близким и к миру. Его пытались вытащить с беспросветного дна, но он не поддавался и отворчаивался от любой помощи, решив остаться наедине с собой. Видно, в горечи и разобщённости ему комфортно да спокойно. И это порой порождало в душе Гордина, да и не только его, разлад между ненавистью, непониманием и великодушным состраданием, соболезнованием к столь меланхоличной личности.

И, попав из многоголосой столовой в одинокий, тёмный коридор, разделявший столь многогранные человеческие сердца, можно было уловить льющуюся из гостиной мелодию страдающей, расстроенной души, окружённой обществом, которое невольно мысленно возвращало Тиховецкого в ту роковую ночь, воспоминания о которой с новой силой сотрясали стенки тревожного спокойствия.

Гордин снова зашёл на кухню. На ней копошились Меланья и Смиренская.

– Сынуль, возьми, отнеси вино, а я салат отнесу, – несколько расстроенным голосом произнесла мама.

– Хорошо, – Владислав кивнул и ненадолго остановил свой взгляд на этой женщине. Казалось, что Меланья то ли от стыда, то ли от обиды на себя или на него боялась смотреть ему в глаза. Она немного сгробилась, побагровела да выше стола ни на что не глядела. Она всё пыталась себя чем‑то занять, чтобы не выглядеть глупо и не подавать виду, словно что‑то не так. Это посеяло в сердце тревогу.

Снова шагнув в коридор, только теперь с бутылкой вина, Гордин в задумчивости прошёл вперёд, слушая мелодию рояля, которая, казалось, никогда не закончится. Он невольно вспомнил своего отца, с которым уже много лет не общался; парень даже не знал: жив ли тот вообще. Отец ушёл из семьи давно, после очередного громкого скандала. Перед глазами всплыла картина, как он замахнулся на Меланью грубой ладонью, но, сдержав себя, собрал первые попавшиеся вещи и закрыл за собой дверь. Всё это прошло, миновало много лет, а воспоминание явилось почему‑то именно сейчас. Но вот переливающуюся музыку рояля перебили болтающие люди, рассевшиеся в столовой, через порог которой Владислав с мрачноватым выражением лица переступил. Парень поставил бутылку между большой кастрюлей с жареным мясом, на стеклянной крышке которой скопился крупными каплями пар, и салатом, в котором были нарезаны самые различные овощи, залитые оливковым маслом. Гордин невольно переглянулся с Иваном Антонимовым. Тот мигом отвернулся и начал с интересом расспрашивать о чём‑то рядом сидящего Георгия. Стоял гам, вокруг стола бегали дети. Среди всех диалогов и бесед Владислав более‑менее отчётливо расслышал лишь небольшую часть разговора старухи Василины Презренной (которую парень, ещё будучи первый раз на кухне, сходу не признал), то бишь матери Георгия Презренного, которой по слухам было далеко за семьдесят, и Анастасии Антонимовой.

– Мучается отец из‑за Машки‑то, – медленно, да громко выговаривала старуха, – хоть и говорит кому не поподя, что рад за неё. За дуру эту.

– Ранимовой? Ой, да что мучаться?! Гениальные люди! Вот теперь и рожай детей, чтобы мучаться из‑за них! – возмущалась Анастасия.

– Заслужила она страдания, заслужила грешница. Отцу приходится такие деньги тратить, чтоб приехать к этой преступнице. А сама она, – чуть наклонившись к Антонимовой, говорила пожилая женщина, – ни разу не приезжала. Мать из‑за неё тут изводится вся! То в крики, то в слёзы, а ей хоть бы хны. Мать её уже с ума сходит, болтает всем о ней самыми грубыми словами, языком своим мелит. А Маше всё равно. Маша же у нас ангел, а вокруг все демоны! «Трагедия» у неё, тоже мне…

– Наглая. Не верю я её «трагедиям».

Вдруг, чья‑то рука легла на плечо Гордина. Он, немного испугавшись, обернулся, и увидел Меланью.

– Владя, пошли за стол, – улыбнувшись и опустив глаза, сказала она.

Гордин кивнул и молча проследовал за матерью. Они прошли к незанятым деревянным стульям. Владислав сел прямо за край прямоугольного стола рядом с человеком, который должен будет сидеть по центру. Вероятно, этим самым человеком будет Юлия Смиренская, на что Гордин всем сердцем надеялся. Рядом с Меланьей, занявшей место подле Владислава, сидело двое детей, а за ними – пухлая старуха, Василина Презренная, не прекращавшая болтать со своей соседкой Анастасией Антонимовой, которая уже от ненависти к этой назойливой женщине стала закатывать глаза. Дальше, за Антонимовой, сидела, бессмысленно расматривая серебряную вилку озлобившимся от скуки взглядом, её девятнадцатилетняя дочь Дарья. За противоположной стороной стола, против Гордина, грустил, поставив локти на липкую скатерть, тринадцатилетний сын Смиренских. Рядом с ним сидел его брат, Андрей, что с наигранной и недоверительной ухмылкою выслушивал басни Презренного. За Смиренским болтал его отец, Алексей, задававший со смешинкою на лице вопросы своему насупившемуся и громкоговорящему соседу – Георгию Презренному. И, в конце концов, за этим раздражённым мужчиной расположились Иван и Илья Антонимовы, на фоне которых, на другом краю стола, выделялся Михаил Презренный – двадцативосьмилетний сын Георгия. Он выглядел отстранённо, и лицо его темнила грусть. На лбу, сливаясь с густыми бровями, свисали чёрные кудри. Гордину было странно видеть, как отец сидел вдалеке от своего сына, не думая и не вспоминая о нём ни на единую секунду. Да и в общем‑то странен был этот стол, а точнее его гости. Антонимова расположилась поодаль мужа и сына, но рядом с молчаливой дочерью, которой за всё время не удосужилась уделить даже долю материнского внимания. Презренные строили из себя незнакомцев. И лишь семья Смиренских выглядела дружно, сплочённо, как Гордины.

Через минуту‑две все расселись по своим местам. Рядом с Гординым, как и следовало ожидать, села Смиренская, а напротив неё, на другом краю стола, – Тиховецкий, который корчил счастливую улыбку, хотя в глазах мелькала боль. Все начали мешкаться. Каждый, в меру своего приличия и отношения к другим, предлагал положить еды, налить вина иль сока. А когда уже у всех в тарелке лежало по куску мяса да хлеба, то все более‑менее успокоились и затихли.

Первым человеком, прервавшим эту тишину, стала Юлия. Встав с деревянного стула с бокалом вина в руках, она, прикрывая свободной ладонью рот, негромко прокашлялась. Гордин с улыбкой посмотрел ей в глаза.

– Ну, давайте начну я! – объявила женщина несколько подрагивающим голосом. – Наконец‑то мы все здесь собрались. Все родные, близкие, друзья и знакомые. Я‑я… – тут глас её снова содрогнулся, да в глазах из‑за слёз ярко проблеснул свет свисающей люстры, – я очень рада, что мы с вами, наконец‑таки снова все вместе! И пусть это будет наша не последняя и даже не шестая встреча. Пусть эта встреча будет, как первая, т‑такая же уютная и душевная, когда мы были все молоды и юны. За прекрасный вечер! – тут она не выдержала и пустила слезы, прикрывая рот смуглой ладошкой. Андрей встал из‑за стола и приобнял расчувствовашуюся даму. В это время, Алексей громко сказал:

– Браво! Выпьем за это!