Осуждение и отчуждение
– Ребят, – встала с места Юлия Смиренская, – успокойтесь, прошу!
– Да ты разве не видишь, милочка, – вмешалась Василина, – здесь такая проблема‑то… время‑то идёт, нужно скорее успевать ведь. Семью‑то уж надо бы. Дети ждать‑то не будут. Мать‑то куда смотрит? Свела бы сыночка уж.
Меланья понурила голову и побагровела, сжав ладони на коленках. Она почувствовала большую вину. Ей стало отчего‑то безмерно совестно.
– Не трожь её, – немного успокоившись, произнёс Гордин Презренной, ткнув в её сторону указательный палец.
Презренный хотел было встать, но не смог удержать равновесие и снова повалился на стул.
– Ой, Господи! – воскликнула Юлия Смиренская. – Давайте успокоимся и извинимся друг перед другом.
– Да зачем? Нужно таких перевоспитывать! – снова в пьяном бездумии кричал Антонимов. – Вот у меня… у меня Илья хорош…
– Твой сын никто, – огрызался Гордин.
– Ну, хоть я и никто, но я хотя бы красиво сдерживаюсь, в отличие от некоторых.
– Опять ты, боже мой! Неужели у меня нет права распоряжаться своей жизнью самому?!
– Да кто у тебя тут от‑отбирает право?! В твои годы уже свадьбу играть пора! Ради спокойствия матери хотя бы! В твои годы внуков заводят! – продолжал громко высказываться Иван.
– Была у меня девушка, была!
– И где же она, съел? – хихикнул Илья Антонимов.
– Ничего более умного я от тебя и не ожидал услышать.
– Да что‑же ты всё Илюшу унижаешь, а, Гордин?! – снова вмешалась Антонимова.
– Вы с дуба рухнули? – дрожащим голосом недоумевала Смиренская. – Что ж вы опять сцепились, а? Как не родные?
«Ай, – хотел было Гордин высказать свои мысли вслух, но решил придержать их при себе, – какая же вы наивная! Ссоры родных страшнее ссор чужих, потому что они больше знают друг о друге! Ваши попытки успокоить – бесполезны».
– Да, угомонитесь. Мы же не на арене, – поддерживал свою жену Алексей.
– Мы бы с радостью, но видите, как мать его страдает? Да, Меланья Гордина? – жалила змея.
Гордина лишь взглянула на него мокрыми глазами.
– Отстань от неё! – рявкнул Владислав.
– Ты понимаешь, что никого не любишь кроме себя?! Ты – эг‑эгоист, эгоист! Поженился бы уже, денег много заработал, чтобы мать твоя ни в чём не нуждалась, в конце концов!
– Чего вы всегда от меня хотите! Замолчите уже! Я только начал работать и…
– Да что ты всем рот закрываешь?! Ч‑что ты всем рот закрываешь, а?!
– Вот‑вот, – всё также поддакивала Анастасия Антонимова своему мужу.
– Я так больше не могу! – Юлия Смиренская вышла из‑за стола.
– Видишь, что ты наделал? М? Из‑за тебя всё это. Из‑за тебя, – стыдил парня Илья.
– Я ещё и виноват?!
– А кто ещё? – вякнула Дарья, соглашаясь с братом.
Смиренская подошла к Гординой, взяла её за руку, что‑то прошептала и вышла вместе с ней из столовой. В коридоре раздался женский вопль. Владислав чуть покраснел и удивился, а точнее, возмутился:
– Мама, почему же ты ничего не говоришь?!
– Какой же ты сле‑слепой! Не видишь что‑ли? Любит она тебя, вот и мол‑молчит, – улыбаясь, уже монотонно выговаривал слова Иван.
– Никого ты, Влад, не любишь. А я сразу увидел, что с тобой что‑то не так, – цедил Григорий Презренный.
– Успокойтесь! – выкрикнул Алексей Смиренский.
– Тебе не стыдно?!
– Да, Иван Антонимов, стыдно мне. Очень!!! Но стыдно за вас!
Тот отмахнулся рукой на ответ Гордина.
– А лично мне… – начал было язвить Илья.
– Плевать мне на твоё «лично»! Ты вообще в свои‑то годы только учишься!
– Зато, в отличие от некоторых, буду хотя бы где‑то по‑настоящему работать.
– Ай, господи, да что с вас взять! Одни язвят, вторые поддакивают, третьи успокаивают, а четвёртые так вообще в тряпочку помалкивают. Да, господин Тиховецкий и господин Смиренский?! – он посмотрел на Дмитрия и на Андрея с осуждением и явной злобой.
Те переменились в лице. Смиренский смотрел на всё это со скрытым желанием услышать каждую следующую фразу, узнать, что будет дальше, словно это был спектакль. Теперь же, когда его позицию зрителя открыто осудили, его лицо залилось краской. Тиховецкий стал тереть намокшие глаза, чтобы слёзы не выступили на багровые щёки.
И, спустя несколько секунд, набравшись небольшого терепения, Гордин уже более спокойно, но также громко выговорил:
– Да чтоб ноги моей здесь не было!
Он, выпрямив спину и задрав нос, вышел из столовой, столкнувшись со Смиренской, которая посмотрела на него то ли с сожалением, то ли с некоторым недопонимаем.
– Да ну стой! Под‑подожди! – кричал Иван Антонимов.
Владислав пропустил это мимо ушей и прошёл на кухню, думая, что в ней сидит Меланья. И, прошагав несколько метров, он увидел её печально сидевшей да со склонённой над коленками головой.
Гордин подошёл к ней, и та чуть вздрогнула.
– Мам, всё хорошо?
Меланья, всхлипывая и медленно поднимая голову, чтобы посмотреть в глаза своему сыну, печально ответила:
– Да.
– Почему, мама, ты молчала?
Услышав этот устрашающий вопрос, она снова немного опустила голову. Ей стало очень совестно. А совестно за то, что она не поддержала своего сына, не защитила, не успокоила, не переубедила, как и других, так и его, а вместо того, чтобы как‑то действовать, она просто тихо ушла. Без хлопка двери и лишних слов. Она ушла без крика, ничего не оставив после себя.
– Я‑я… Владя, родной мой… а, может, тебе и вправду послушаться их?
Меланья произнесла это, изрезая свою же душу. Она ощущала себя слабой. Она знала всё, что произойдёт после. Она это чувствовала.
Гордин изменился в сострадающем лице. Он выпучил глаза от недоумевания и ужаса.
– Да вы издеваетесь все?! – выпалил тот.
Меланье снова стало страшно. Она испугалась разразившегося недовольства так, как будто вовсе и не знала о грядущей напасти, что было неверно. Она знала своё дитя. Наизусть.
Гордин пулей вылетел из кухни.
