Отдел убийств: год на смертельных улицах

Обязанности первого полицейского заканчиваются с прибытием детектива, который, если знает свое дело, начинает с замедления всех неотложных следственных действий и тем самым мешает чьей угодно дурости причинить значительный ущерб. Чем сложнее место преступления, тем медленнее тянется процесс, чтобы у детектива было хотя бы подобие контроля над полицией, свидетелями, зеваками, криминалистами, помощниками медэксперта, младшими детективами, начальниками смены и вообще всем живым в окрестностях. Не считая гражданских, все знают свои обязанности, всем можно доверять, но, как и в остальном, на бога надейся, а сам не плошай.

Еще до конца года детектив из смены Стэнтона приедет на место преступления, откуда команда медиков‑новичков заберет мертвеца – причем мертвее мертвого – на последнюю поездку в ближайшую реанимацию. Там им разъяснят, что политика больницы – принимать только тех пациентов, которые хотя бы цепляются за жизнь. Смущенные медики подумают‑подумают да и вернут тело обратно на улицу. После их приезда план нерешительно одобрят патрульные, предположив, что уж медики‑то знают, как правильно. Патрульные бы наверняка еще постарались и уложили тело так, как оно лежало изначально, если бы не приехал детектив и не сказал, что все уж, спасибо, не надо. Хрен с ним теперь, везите бедолагу сразу на вскрытие.

Точно так же Роберт Макаллистер, опытный детектив и ветеран с сотнями мест преступлений за плечами, вскоре окажется на кухне в Пимлико, над окровавленным телом восьмидесятиоднолетнего старика, которого в жестоком ограблении с взломом пырнули ножом сорок‑пятьдесят раз. На комоде в спальне будет лежать орудие убийства с запекшейся кровью на изогнутом лезвии. То, что такую вопиющую улику потревожат, настолько немыслимо, что Макаллистер сочтет излишним об этом напоминать. И из‑за этого умолчания молодая патрульная, недавно попавшая на улицы, забредет в спальню, возьмет нож за рукоятку и принесет на кухню.

– Я нашла это в спальне, – скажет она. – Это важно?

Допустим, всех подобных бедствий избежали и место преступления сохранили; детективу остается найти и забрать доступные улики. Для этого не пылесосят все комнаты подряд, не снимают отпечатки со всех плоских поверхностей и не везут в отдел вещдоков все пивные банки, пепельницы, обрывки бумаги и фотоальбом в придачу. Приличия и здравый смысл ценятся не меньше усердия, и детектив, не видящий разницы между возможностью, вероятностью и догадками, вскоре обнаружит, что рискует перегрузить процесс сбора улик.

Вспомним, например, что заваленные работой эксперты в баллистической лаборатории отстают от графика на недели. Вы хотите, чтобы они сравнили вашу пулю 32‑го калибра с пулями 32‑го из других перестрелок конкретно этого года – или заодно и прошлого? Точно так же с экспертами по отпечаткам пальцев, которые вдобавок к открытым убийствам занимаются скрытыми отпечатками с грабежей, разбоев и еще десятка видов преступлений. Вы скажете им проверить поверхности, которые кажутся непотревоженными и не имеющими отношения к преступлению, – или попросите сосредоточиться на предметах, которые сдвигались или находятся близко к месту смерти? Когда старушку задушат в постели, нужно ли пылесосить весь дом, зная, как долго трасологическая лаборатория будет перебирать грязь и пыль, волосы и волокна ткани только из одной комнаты? Или, понимая, что здесь не было масштабной борьбы в разных комнатах, лучше попросить помощников медэксперта осторожно завернуть тело в простыни, чтобы сохранить волосы и волокна ткани на кровати?

Криминалисты, доступные на каждой смене лишь в небольшом количестве, сами по себе ограниченный ресурс. Возможно, человека, работающего у вас, пришлось сдернуть на убийство с коммерческого грабежа, и, возможно, спустя полчаса его затребуют на другой огнестрел в противоположном конце города. Не менее ценно и ваше время. Часы активной полуночной смены может понадобиться поделить между двумя убийствами и полицейской стрельбой. Да и при одном убийстве часы, проведенные на месте преступления, следует соизмерять с тем временем, какое можно выделить на допрос свидетелей в центре.

Все места преступлений разные, один и тот же детектив может отвести двадцать минут на уличный огнестрел или двенадцать часов – на нападение с холодным оружием на двоих человек в двухэтажном доме. В обоих случаях важны баланс, понимание, что надо сделать и что можно сделать, чтобы получить улики. Еще требуется настойчивость, чтобы проследить за самыми важными процедурами, проверить, что все делается правильно. В каждой смене есть криминалисты, при чьем виде детективы на сложном месте преступления вздыхают с облегчением, тогда как некоторые не смогут снять четкий отпечаток даже с руки подозреваемого. А если нужны фотографии месторасположения критических улик, лучше так сразу и сказать – иначе тебе придут глянцевые снимки 5 на 8 дюймов со всех ракурсов, кроме самого нужного.

Это базовые требования. Но есть в местах преступлений что‑то еще, что‑то неосязаемое на спектре между отточенными навыками и чистейшим чутьем. Обычный человек, даже самый наблюдательный, посмотрит, увидит много деталей и сделает общий вывод. Хороший детектив посмотрит на то же место и осмыслит все как части единого целого. У него как‑то так получается выделить важное, разглядеть, что соответствует месту, что ему противоречит, что на нем необъяснимо отсутствует. Если заговоришь с балтиморским детективом о дзене и искусстве следствия, тебе вручат «Миллер Лайт» и попросят завязывать со своей хиппи‑коммунистической пропагандой. Но есть что‑то на месте преступления если не совсем антирациональное, то уж точно интуитивное.

Тут сложно что‑то объяснить, когда Терри Макларни, глядя на полуголое тело пожилой женщины, окоченевшей без видимых травм в постели, на основании открытого окна и единственного лобкового волоса на простыне делает правильный вывод, что расследует изнасилование и убийство.

Или когда Дональд Уорден, пройдясь по пустой улице Восточного Балтимора через минуту после огнестрела, прикладывает руку к капоту одной из двадцати припаркованных машин и чувствует теплый двигатель – явный признак, что недавно в машине сидели люди, но сбежали, чтобы не стать свидетелями. «Заднее окно запотело, – пожмет он потом плечами. – И стояла она чуть в стороне от бордюра, будто водитель парковался в спешке».

Или когда Дональд Стайнхайс, ветеран из смены Стэнтона, всей душой верит, что висящая на потолке спальни женщина наложила на себя руки, но все‑таки не может выйти из комнаты, пока не разберется с одной‑единственной мелочью. Он полчаса сидит в тени покойницы, глядя на тапочки под трупом. Левый – под правой ногой, а правый – под левой. Она что, неправильно надела тапочки? Или их туда подложил кто‑то другой – тот, кто инсценировал самоубийство?

– Это, если честно, единственное, что меня беспокоило, причем беспокоило долго, – вспоминает он потом, – пока я не вспомнил, как люди снимают тапочки.

Наконец Стайнхайс представляет, как женщина скрестила ноги, чтобы мыском одного тапочка стянуть сзади другой, – самый обычный маневр, после которого тапочки меняются местами.

– И только тогда, – говорит он, – я смог уйти.

 

Пятница, 5 февраля

В ясном солнечном свете зимнего утра кадеты полицейской академии, собравшиеся в переулке за рядом домов на Ньюингтон‑авеню, уже не чувствуют зловещей ауры. Ползая по всем закоулкам и переворачивая мусор, они не видят здесь ничего особенного.