Призрак миссис Рочестер

«Ого, дорогая! Да у тебя самая длинная линия любви из тех, что я видела! Это значит, что ты найдешь вечную любовь. – Я даже сейчас слышу ее немного безумный смех, когда она показывала мне свою ладонь: – Не то что у меня – обрубленное нечто!»

Кадры памяти замелькали дальше, как при перемотке. Теперь я жила с Джереми в его лофте в Бушвике, лежала на футоне после долгих занятий любовью. Зазвонил телефон, и чей‑то чужой голос сообщил, что звонят из больницы Нью‑Мерси в Лоувуде.

Помню, как я бросилась туда и меня встретил измотанный молодой хирург с черными кругами под глазами. Рентген показал огромную опухоль, напоминающую смертоносного паука, в правом легком моей матери.

Мама подняла на меня полные ужаса глаза: «Солнышко, я хочу домой. И пообещай, что больше никогда не заставишь меня сюда вернуться». Я пообещала.

Мигрень все нарастала. Ленты в виде молний лились потоком, одна за другой. Я прижала ладонь к глазам, но они не исчезали, принося с собой лишь больше воспоминаний.

Теперь я проводила все выходные в Нью‑Джерси, ухаживая за мамой. Джереми был таким понимающим, и я любила его за это все сильнее. Как‑то мягким теплым днем в марте, когда маме стало немного полегче, я успела на ранний воскресный поезд в Нью‑Йорк. Хотела проскользнуть в квартиру и устроить ему сюрприз, пока он не проснулся.

«Идиотка. Ты. Идиотка», – продолжали писать инопланетяне на обратной стороне век.

Тогда я открыла дверь и замерла на пороге, увидев на кухне две фигуры. Одну обнаженную, в одних боксерах, а другую – в золотисто‑фиолетовом кимоно, которое я привезла из Киото. Боксеры прижимались к спине кимоно, обнимая, и кимоно извивалось, как ящерица. Потом последовала шутливая борьба.

И вот уже Холли бежала за мной: «Дорогая, мы не собирались. Мы не хотели тебе говорить, пока, ну, ты понимаешь, твоя мама…» – «Пока что? – шипела я. – Пока не умрет?»

Помню, как обожгло руку, когда я залепила ей пощечину, и ее испуганный крик. И другой звук – смех. Смех Джереми.

Теперь мигрень немного поутихла. Яркие огни стали тускнеть и наконец пропали, как и ленты в виде молний, эти сообщения с Марса.

Я села. Меня до сих пор немного потряхивало. Почти целый год я запрещала себе думать об этом, но встреча с Эваном Рочестером каким‑то образом всколыхнула воспоминания.

«Бедная сиротка».

Я так и не рассказала маме, что случилось с Джереми, но, видимо, из моего разбитого сердца сочился яд, потому что мама быстро угасла. К июню она похудела до неузнаваемости, почти высохла: кожа стала цвета старого воска, плоти почти не осталось, даже ее милый курносый носик теперь скорее напоминал клюв попугайчика.

Как‑то днем к концу сентября я поднесла к ее губам стакан теплой воды с трубочкой, и она, сделав глоток, пробормотала:

– Джоан…

– Это не Джоан, мам. Это я, Джейн.

Она покачала головой.

– Как‑то раз пришло письмо. Для Джейн.

– Письмо? От тети Джо?

– Это был ее почерк. Ее «н» всегда было похоже на «п».

– И что было в письме?

– Я не открывала. Порвала. И смыла в туалет.

– Почему, мама?

Она снова покачала головой, засыпая. А к вечеру ее дыхание стало резким и рваным, и каждый вдох давался все тяжелее. Я держала ее высохшую руку в своей, крепко сжимая, и мне показалось, что я почувствовала слабое ответное пожатие.

– Мама, пожалуйста, не уходи, – умоляла я. – Не оставляй меня.

Но она только вздохнула, легко, как спящий ребенок. А потом я осталась одна.

Меня наконец перестало трясти, и я мысленно велела себе собраться. Да, я осталась сиротой, но ребенком меня уже сложно было назвать. И не за что жалеть. Не надо было показывать Эвану Рочестеру то, что я чувствую.

Физически он очень привлекателен, пришлось признать. И, в конце концов, он женился на одной из самых прекрасных женщин в мире. Но меня он не интересовал. Тот удар током от прикосновения был вызван просто жаждой любого физического контакта.

Я вновь подумала о полном отсутствии каких‑либо напоминаний о Беатрис Рочестер в зале – или в любой другой комнате, кроме Морской – ее любимой. Один белый шезлонг, и все.

Почему его оставили?

Поместье хранило свои секреты, я не сомневалась. И в этой комнате они тоже были. Может, мне удастся разгадать какие‑то из них. Выяснить, что на самом деле случилось с Беатрис в день ее исчезновения, в их годовщину свадьбы. Какая дикая мысль. Но с каким воодушевлением я это предвкушала!

Чувствуя себя выжатой как лимон, я уже собиралась переодеться в ночную рубашку, но на крючке в ванной, где она осталась вчера, ничего не было. Но я же точно вешала ее туда… Машинально я бросила взгляд на стеклянные двери. Что‑то мелькнуло в темноте.

Только лунный свет и ветви.

Ничего больше.

 

Беатрис

Торн Блаффс, 17 декабря

Позднее утро

 

В голове раздается голос: «Беатрис, ваша массажистка здесь. Ждет в Морской комнате».

Голос не в голове. Он звучит по переговорному устройству – это парень в золотых очках.

У тебя нет времени, – шепчет Мария. – Тебе нужно найти лезвие. Пустить кровь. Помни про план.

– Заткнись, заткнись! – кричу я. Мне нужен массаж. Меня всю трясет, и я боюсь следовать плану.

– Что‑то не так, миссис Беатрис? – спрашивает Аннунциата, пришедшая отвести меня в Морскую комнату.

Она что, прочитала мои мысли или я говорила вслух? Не могу думать. Туман в мыслях слишком густой. Но тут слова все же находятся.

– Все в порядке, – отвечаю я. – Я готова.

Аннунциата отводит меня вниз по лестнице в комнату с поблескивающим светом: массажистка уже разложила свой стол. У нее волосы цвета ржавчины и квадратный подбородок.