Прошлогоднее Рождество. Следствие ведёт Рязанцева
Петя приподнял подбородок, но снова рухнул в подушку.
– Не могу. Нет сил. И живот… очень… болит.
Что же делать?
Лана растерянно посмотрела на телефон.
Конечно, надо вызвать «Неотложку», но кто поедет за город в рождественскую ночь? Врачи тоже люди… Нет, поедут, конечно, но пока доберутся… Дороги занесло. Такси и то за гостями ехать не хотело, водила тройную цену заломил. Лана взяла телефон и посмотрела в окно. Снег шёл всю ночь.
На дисплее горел неотвеченный вызов от Крэзи. Надо перезвонить, тем более Юлька медсестра, знает, что делать. Лана набрала номер подруги, заиграла весёлая песенка «Дельфин и русалка». Очень кстати! Николаев с Королёвой почти допели куплет, но Крэзи не отвечала. Спит, небось. Накачались они с Аликом – дай боже…
– А‑а‑а…
Дальше тянуть нельзя. Лана набрала номер скорой.
***
Скорая приехала только через три часа. К этому времени Пётр Арбузов был уже без сознания.
Грузная женщина‑врач, подсунув подол белого халата под колени, присела на корточки. Несколько секунд смотрела на лицо больного, потом пальцами‑колбасками раздвинула ему веки и, не поворачивая головы, спросила:
– В доме есть ещё мужчины?
– Нет. Кроме нас, никого нет.
– Понятно. – Врач оперлась двумя руками о кровать и тяжело приподнялась. Обхватив руками поясницу, выгнула дугообразную спину, прослушала хруст позвонков и бросила через плечо мужчине в голубом халате: – Игорь, зови Славку, придётся самим тащить.
– Куда? – Лана передёрнула плечами. Ей вдруг сделалось ужасно холодно, так холодно, что зубы застучали мелкой дробью.
– Не бойся, пока ещё не в морг. Живой, но состояние тяжёлое, похоже на отравление. Много пили?
– Ну… как сказать, – отбивающие дробь зубы мешали говорить, язык застревал, рискуя быть прикушенным. – Не так и много… Не больше обычного.
– Понятно. Надо срочно сделать промывание, но так как он без сознания, то промыть его можно только в условиях реанимации. И чем быстрее это произойдёт, тем лучше.
***
Больничный коридор цвета мартовского неба пропах лекарствами и антибактериальными средствами. Хлористый запах источает ведро карликовой санитарки и тряпка, которой она елозит по полу.
– Да сядь ты уже, – кукольным голосом советует санитарка и добавляет банальное и не к месту: – В ногах правды нет.
Лана оглянулась на обтянутую чёрным дерматином кушетку, и ноги подкосились сами.
Сколько часов она уже здесь, сколько километров намотала вдоль равнодушных, видавших слёзы, боль, отчаяние и весь остальной реквизит человеческого горя стен. Но стоило лишь на миг расслабиться, и усталость тут же навалилась бетонной стеной. Лана прислонила голову к стене, закрыла глаза и почувствовала озноб.
– Что?! Что ты сделала с моим сыном?! – Откинув створку двери, в фойе ворвалась Татьяна Валерьевна. Всегда спокойная и уравновешенная, сейчас она была похожа на фурию. Позади неё маячила фигура Андрея.
Не успела Лана опомниться, как свекровь с налёту вцепилась в её шарф и дёрнула со всей силы. Неожиданно в руках этой вечно ноющей о своей немощи женщины оказалась невероятная силища. Петля на шее затянулась, и Лана стала задыхаться.
– Что ты творишь? – Карликовая санитарка вцепилась в рукав пальто Татьяны Валерьевны и повисла на ней, как капризный ребёнок на руке родителя. Ещё секунду, и она вгрызлась бы в неё зубами, но свекровь, почувствовав угрозу, отпустила конец шарфа и стряхнула санитарку со своей руки.
– Тебе что надо?
– А тебе?
– Я… я… я мать. А эта дрянь отравила моего сына! – Татьяна Валерьевна грохнулась на кушетку рядом с невесткой и процедила сквозь зубы: – Тварь! Ничего не получишь. Ничего! Всё Лёне перепишу.
Лана закрыла лицо руками и согнулась пополам. Долго сдерживаемые слёзы вырвались глухим стоном.
– Ничего ни тебе, ни твоему выродку…
– Перестаньте! – сквозь пальцы прошептала Лана.
– Тварь! Тварь! Думала, я не знаю. Я всё знаю. Андрей мне всё рассказал.
При этих словах ботаник в запотевших очках отступил на шаг назад и густо покраснел.
– Андрей?! – Лана подняла заплаканное лицо и с интересом посмотрела на деверя.
Толстяк снял запотевшие очки и принялся тереть окуляры о пухлую ладонь. Чувствуя на себе сверлящий взгляд, он неуклюже перевалился с ноги на ногу и развернулся к невестке спиной.
– Ну, я пошла, что ли? – Санитарка грозно посмотрела на сидящих на кушетке плечом к плечу женщин, подхватила ведро и направилась к выходу.
В кармане Ланы нервно завибрировал телефон, одновременно с этим распахнулась деревянная дверь реанимационного отделения, и на пороге показался врач.
Во время отбора в мединститут мало кто задумывается, а, скорее всего, и вовсе никто не задумывается над тем, какое значение имеет лицо будущего врача. Наверное, это правильно, но… Лицо доктора – это первое, на что обращают внимание ожидающие приговор родственники больного. Для них оно – ответ на вполне закономерный вопрос, который страшно произнести, страшно даже сформулировать. И в лучшем случае они выдавливают из себя «ну что?», в худшем – просто глядят с бессмысленной мольбой. Врачи – они вторые после Бога.
Лицо Скавронского Бронислава Викторовича было и не лицо вовсе, а так, неудачная детская поделка, на которую психанули и выкинули. Не доделали и оставили. Это отвлекало. Обе женщины замерли, будто выбило фазу, позабыв, зачем они здесь.
– Промыли. Стало чуть лучше, пришёл в себя, но тяжёлый… Тяжелый.
– Можно к нему? – первой опомнилась Лана.
– Вы кто? – уточнил врач.
– Жена. – Лана дёрнулась в сторону двери.
– Куда… – завизжала в спину свекровь и схватила невестку за подол полушубка. – Не пускайте её, доктор… Это она… Она отравила… А я – мать… Я пойду.
– Никто никуда не пойдёт, – строго предупредил Скавронский. – Нельзя к нему, говорю же – тяжёлый. Домой идите, – скупо резюмировал доктор.
Лана поймала себя на желании взять в руки похожее на биомассу лицо врача и слепить его по‑новому.
