Rehab

– Слушай, ты на вокзал? – спросил он, спустя какое‑то время. – Сбегай, погляди, паренек там должен быть чуть постарше тебя, с поезда Киев‑Москва. Я тебе рубль дам.

– Я сам только с этого поезда, мне на вокзал ни к чему, да и деньги у меня есть, а вот заболеть не хочется, – отрезал я и отвернулся.

– Деньги у него есть, а я тебе еще дам! – затем он замолчал и развернул меня за плечи к себе. – С поезда, говоришь?

– Так.

– Киев‑Москва?

– Да, а в чем, собственно, дело? На вокзал все равно не пойду: дядю жду, Василия Николаевича, – зачем‑то сказал я.

– Так видно, ты меня и ждешь? – улыбнулся мужчина и потряс за плечи. – Звать‑то тебя как?

– Клим, – с недоверием ответил я.

– Ну, может быть, и Клим, – пробормотал мужчина, внимательно рассматривая меня.

– Что значит «может быть»? Вы разве письма не получали? Вам мама писала.

– Получал, получал, да только дел много, все из головы вылетело. Стало быть, племянник ты мой!

– А Вы, стало быть, Василий Николаевич?

– Только не Василий, а Василь – имя такое, – и, закончив рассматривать меня, он потрепал меня по голове. – Я только думал, ты постарше будешь.

– Так какой есть.

– Ну да, ну да, – и он о чем‑то задумался, затем махнул рукой.

Дождь пошел на убыль, вновь выглянуло солнце. Не дожидаясь, пока тот прекратится совсем, дядя повел меня к дороге, где стоял автомобиль марки Л‑1. Стоило только приблизиться к автомобилю, как к нам вышел водитель, забрал у меня чемодан и открыл дверь. Это, конечно, произвело на меня впечатление и даже более того – испугало, но, посмотрев на дядю, который кивнул мне, я сел в машину. Мы ехали по пустынным, вымокшим улицам Москвы; то ли оттого, что было утро, то ли оттого, что прошел дождь, мне ужасно хотелось спать, но интерес к городу, в котором мне предстояло жить, был сильнее, и я старался изо всех сил, чтобы глаза мои не сомкнулись. Как оказалось, ехать было недалеко, и вот наш «Ленинградец» въехал в арку одного из домов, а затем остановился. Василь Николаевич вышел из машины и я, последовав его примеру, тоже вышел, тем более что мне было очень неудобно от подобного рода встречи. Водитель протянул мне чемодан, но дядя взял его сам и, отпустив машину, направился к подъезду. На первом этаже за столом сидел молодой военный. У нас, в Одессе, на первом этаже сидела старушка, старенькая такая, все время вязала что‑то. Моих друзей, когда те за мной хотели зайти, чтобы позвать гулять, гоняла, поэтому им приходилось звать меня под окнами. Тогда мы, конечно, детьми еще были, лет по восемь‑десять, кажется, было. Мы называли ее Клубок – за любовь к вязанию. Здесь же было все иначе: солдат встал, вскочил со стула, вытянулся весь, но дядя махнул на него рукой и тот, проводив нас взглядом, сел на место. Я видел, я специально обернулся. Василь Николаевич был молчалив; еще у вокзала я увидел его вспыльчивый характер, и мне меньше всего хотелось попасть ему под руку. Подъезд был большой, просторный, с колоннами, лепниной на потолке, большими люстрами и коврами в коридоре, по которым мы шли в полнейшей тишине. Остановились мы возле двери «217», дядя пропустил меня вперед, а затем зашел сам.

– Ну, Клим, проходи, располагайся. Прямо по коридору – гостиная, туалет и ванная комната вот здесь, – и дядя указал рукой на две последующие двери. – Затем кухня.

Мы прошли в гостиную, здесь было светло, из мебели: диваны, кресла, небольшие столики. В углу стоял граммофон, в противоположном углу располагалось бюро. У дяди было много растений: фикусы, карликовые пальмы. Возле окна в большом горшке была монстера, которая обвила высокую полку, а затем забралась на карниз, на котором висели тяжелые темно‑зеленые шторы. Стены были тоже темно‑зеленого цвета с деревянным бордюром, под цвет остальной мебели.