Сотник. Бывших не бывает
Руки всё сделали сами. Широкий листовидный наконечник вошёл в грудь коню. Смертельно раненная зверюга взвилась на дыбы, чуть не вырвав меня из строя. Рыжебородый, дико вереща, вылетел из седла, и его накрыла набегающая толпа. Я вскочил на ноги и лихорадочно рванул меч из ножен. Свалка разошлась вовсю. Многие промбахи, подобно мне, потеряли копья, но первый удар конников мы остановили. Для первого ряда пришёл черёд мечей. Теперь надо прижаться, прильнуть к бойцам противника ближе, чем к любовнице, почувствовать на лице их смрадное дыхание и пустить в ход меч. И никаких размашистых рубящих ударов, которые так любят варвары! Со времён Старого Рима пехота Империи только колет. В этом проникновении есть что‑то от соития, только солдат не зачинает, а отнимает жизнь.
Один из спахов безжалостно заставил своего коня прыгнуть вперёд. Еще в полёте благородное животное получило в брюхо сразу несколько копий. Бьющаяся в агонии туша рухнула вниз, сметая своих и чужих. Я даже не почувствовал боли, просто левая нога вдруг перестала поддерживать тело, но я почему‑то не падал. Мой меч на фут вошёл в брюхо очередного козлотраха, я резко освободил оружие и вдруг обнаружил, что сижу на заднице на чём‑то теплом и мягком. Внезапно время стало тягучим, как смола, а звуки смолкли. Краем глаза я видел, что ипасписты тянутся ко мне, чтобы прикрыть щитами и выдернуть из свалки, и успел подумать: «Я что, ранен?», а потом стало уже не до мыслей. Всё поле зрения заслонила конская грудь, пересечённая алыми полосами богато украшенной сбруи. Оставалось только одно – я, как мне казалось, медленно прикрылся щитом и ещё медленнее выбросил меч вперёд и по самую крестовину погрузил его в конское тело. Колени коня подогнулись, круп взлетел почти до небес, а потом вся эта груда плоти рухнула, погребая меня под собой. И тут мир со всеми его звуками и запахами внезапно обрушился мне на голову. Но спустя краткий миг какофонию сражения сменили боль и темнота.
Я очнулся от льющейся на голову холодной воды. Было тяжело дышать, в голове гудело, а левая нога пульсировала почти невыносимой болью. Зрение понемногу возвращалось, и прямо над собой я увидел наши знамёна. Битва шумела в отдалении, слышались звуки труб и буксинов, крики, лязг оружия.
– Очнулся, слава богу! – услышал я знакомый голос. – На‑ка, хлебни, это поможет.
Седой декарх ипаспистов поднял мою голову и поднёс к моим губам кружку с вином и помог напиться. «С маковой настойкой», – подумал я и был прав.
– Что с нашими?! Как бой, как войско? – Боль отступала, а её место занимала тревога.
– Мы устояли, хилиарх! На одной ноге, но устояли! Зацепились за самую вершину и уже прощались с жизнью, но базилевс всё же пришёл! Сейчас козлотрахов уже добивают! Ты провалялся без памяти несколько часов, – голос ипасписта дрогнул.
– Какие потери?
– Тяжёлые, очень тяжёлые, хилиарх. Во всех трёх таксиархиях на ногах осталось меньше тысячи.
– А «Жаворонки»?
– Неполные две сотни.
– Понятно. Кто принял командование?
– Всей пехотой командует хилиарх Никанор, а «Жаворонками» лохаг Евстратий.
– Ни одного кентарха на ногах?!
– Да, «Жаворонки» затыкали тот прорыв, который ты остановил.
– Значит, я погубил таксиархию, а сам выжил?!
– Не говори так, хилиарх! Ты сделал всё как нужно! Такова судьба! Лучше бы ты спросил, что с тобой.
– И что?
– Тебе попало по голове и придавило упавшей лошадью. Как она тебя не раздавила, я не знаю. У тебя сломано ребро, вывихнута рука, но её я уже вправил.
– А что с ногой? Что‑то она сильно болит.
– С ногой плохо.
– Насколько?
– Очень плохо. Какой‑то ублюдок воткнул тебе клинок прямо под поножи, а потом по ноге прошлись копыта. Там месиво. Я наложил жгут и, как умел, пристроил ногу в лубки, а в остальном уповай на травматов. На, хлебни ещё, и мы понесём тебя.
– А как твои люди?
– Чудом все живы! Только Николай ранен, но жить будет.
– Как вы меня вытащили?
– Не знаю, не спрашивай! Как‑то! Никто не помнит!
– Спасибо!
– Сочтёмся, хилиарх! А ну, парни, взяли его!
Трудно найти слова, чтобы описать полевой лазарет, но я попробую. Это страшное место. Невообразимая смесь бойни, пыточного застенка, богадельни и храма. Кровь хлюпает под ногами, травматы, подобные адским духам, корзинами выносят отрезанные ноги и руки, суровые бойцы бредят, плачут и зовут своих матерей, под ножом хирургерона орёт какой‑то бедолага. Ад, только правят в этом аду не дьяволы, а ангелы‑хранители! Эти мясники и мучители, мастера резать и вышивать по живому телу, спасают жизнь! Их мужество не меньше, а то и больше нашего, они каждый день выходят на бой со смертью, смотрят ей в глаза так, как никогда не посмотрит солдат, и костлявая[1] отступает перед ними.
Сегодня мне выпала судьба вновь попасть в их безжалостные и благословенные лапы. Впрочем, не мне одному. Кто‑то прибывал подобно мне на носилках из плащей и копий, кого‑то вели товарищи, кто‑то ковылял сам. На входе моих носильщиков встретил травмат.
– Кого несёте?
– Хилиарха «Жаворонков». Ему срочно нужен лекарь!
– Кладите здесь.
– Ты не слышал меня?! – в голосе ипасписта прорезалась угроза.
– Слышал, но здесь нет ни рядовых, ни начальствующих – только раненые! Хочешь помочь своему хилиарху – помоги снять с него железо.
Когда с меня стаскивали доспех и поддоспешник, я громко ругался от боли. Потом дело дошло до моей искалеченной ноги. Перед болью, что пронзила меня, когда травмат начал снимать поножи, спасовал даже маковый дурман. Сознание милостиво отключилось. Я снова очнулся уже на столе пред светлыми очами хирургерона. Он был чёрен от усталости, а одежду с ног до головы покрывала кровь. Мастер медленно перевёл взгляд с моей ноги на лицо и спросил:
– Очнулся, хилиарх?
– Да.
[1] Костлявая – смерть.
