Умрут не все

Она усмехнулась, слегка прищуривая опутанные сетью морщин глаза, которые были полны бесконечной добротой и одновременно, грустью, – эх, внученька. В больших городах все слепые, как новорождённые котята, жалко вас. Каждый возле своей сиськи, другого не видит. Носитесь целыми днями, как угорелые, а в душе что? Пустота. Все чужие вокруг. Разве это счастье: быть таким одиноким среди людей? Ты, вон, много соседей в доме знаешь? Даже тех, кто живёт рядом – и их имён не скажешь! – внезапно разозлившись, в сердцах закончила она.

Воспоминание о бабушке привычно болезненно укололо в сердце. Вздохнув, я пошла собираться.

Я скучаю по тебе, олэсяй.

 

Глава 1. Детство

 

Олэсяй – на местном диалекте по‑башкирски значит "бабушка".

Сейчас мне двадцать девять лет. Моей бабушке, когда она умерла, был сто один год. Как это возможно? Как именно бабушка смогла стать долгожителем, причем оставаясь крепкой (физически и умственно) до конца – сказать не смогу, хотя предположить можно. Свежий воздух, хорошая экология, умеренное питание – думаю наличие таких факторов многое объясняет.

Наша колоссальная разница в возрасте тоже вполне понятна. Бабушка поздно родила мою маму, в сорок лет, мама дала мне жизнь тоже будучи уже дамой, в тридцать два года. У бабушки была только одна дочь, хотя рожала она несколько раз. Все остальные дети погибали совсем маленькими, как будто над ними довлело страшное проклятье. Из куцых рассказов мамы я поняла, что история с умирающими детьми повторилась и с ней.

Сама тема об умерших детях всегда была под негласным запретом: я видела, какую боль доставляют подобные разговоры маме и бабушке, но, по обрывкам их рассказов предполагала, что виной этим печальным обстоятельствам стало наследственное генетическое заболевание, из‑за которого гибли младенцы.

Я была желанным ребенком и долгожданной внучкой. Из куцых рассказов родителей, а в последующем, бабушки, я знала, что у меня был брат, который умер ещё во младенчестве. Его фото, лаконично перечеркнутое траурной лентой, стояло на комоде и было неприкосновенно.

Родители не чаяли во мне души, береги и лелеяли, но ближе всех мы были с бабушкой. Она была настоящей бабушкой старой закалки, из той самой породы, которых держит на этом свете активная деятельность, движение. До самого конца она сажала в огороде, а потом закатывала в банки овощи, варила компот и варенья. Конечно, в последние годы с моей помощью. Специально для этого я брала отпуск в конце августа и прилетала в Аютау. Для посадки и выкапывания всегда привлекался сосед, Ильдар‑агай, дядя Ильдар, значит.

Единственное, что я наотрез отказалась делать: засаживать картофелем её огромный, в сорок соток, участок за домом.

– Нет, нет и нет! – говорила я расстроенной бабушке, – не сходи с ума, олэсяй! Столько картошки тебе не нужно!

– Может быть, я её продам! – пыталась протестовать старушка.

– Я тебе сама целое поле картофеля куплю, если захочешь, – устав от препирательств, говорила я, – не нужно тебе столько!

Самое интересное, ей и раньше не нужно было столько, но каждый год – пока были живы родители – мы приезжали и засаживали поле картофелем, а потом выкапывали его. Правда, убирать с использованием трактора нам помогали местные фермеры: бабушкины ученики. Она до шестидесяти лет преподавала в школе русский язык и литературу.

Я догадывалась, куда уходила львиная доля урожая: бабушка многое отдавала многодетным семьям и тем бедолагам, что вечно сидели без работы.

– Нет, тебе хватит вот этого куска земли, – говорила я, стараясь каленым железом вытравить из себя непрошенную жалость. Потому что понимала, что из деревни бабушка не уедет, а уход за таким большим полем – слишком тяжёлая работа, даже если рядом будут помощники. В итоге Ильдар‑агай засаживал совсем небольшой клочок земли, с которого выходило всего несколько мешков картофеля.

Я с детства любила приезжать в просторный, очень добротный деревенский дом. Часто олэсяй садилась посреди комнаты, ставила большую прялку и начинала плести нить. Тогда у бабушки ещё были овцы и весь процесс рождения шерстяных носков я наблюдала «от и до».

Вычесанная шерсть, почему‑то всегда напоминавшая мне грязно‑серую сладкую вату, цеплялась за прялку и сухие цепкие пальцы начинали ловко плести шерстяную нить. Она получалась удивительно ровная, вилась из‑под тонких пальцев, наматывалась на веретено, похожее на юлу, когда на нем было много ниток. Я всегда завороженно смотрела на этот процесс, каждый раз изумляясь ловкости и быстроте бабушкиных пальцев. Это было настоящее волшебство – рождение чуть колючей пряжи из непонятного куска ваты. Олэсяй тихо напевала, задумчиво глядя в неведомую даль.

Иногда олэсяй начинала рассказывать сказки. Это были легенды, иногда красивые, а иногда жутковатые. Чего стоила одна её легенда о древнем божке по имени Кхакха!

– Давным‑давно, когда людей на Земле было ещё мало, всем заправляли Боги. Их было много – Бог Огня, Бог Воды, Бог Леса… – начинала рассказывать своим певучим, чуть надтреснутым голосом, бабушка. – Как‑то раз Бог Гор и Ветра – Кхакха решил, что он главнее всех.

Стал он воевать с другими Богами, насылал на леса ураганы, которые выкорчевывали с корнями древние деревья, заваливал камнями реки, раздувал ветром огонь, превращая его в смертоносный. Требовал от всех полного подчинения. Разгневались Боги. Собрали совет, на котором решили, что нельзя больше оставлять Кхакху на свободе.

А так как он был бессмертным, то решили они заточить выскочку. Изловили его хитростью, да и с помощью самых сильных заклятий заточили Бога Кхакху в глубокую темницу, откуда нет хода. С тех пор он сидит глубоко под землёй и изредка пытается выбраться. Не даёт ему сделать этого лава – магическая сила продолжает держать Кхакху в темнице. Услышав эту легенду от бабушки в первый раз, лет в семь, я живо представила себе разъяренное лицо божка с кашляющим именем и в страхе спросила:

– А вдруг он вырвется? Что будет, если Кхакха окажется на свободе?

Мама, которая тогда тоже была с нами, услышала обрывок нашего разговора и недовольно цыкнула:

– Никто не вырвется, Эльвира. Это же сказка. Ты уже большая, знаешь, что сказки – это выдумка.

Олэсяй задумчиво посмотрела на неё, прекратила прясть и неожиданно ответила:

– Беда будет большая, если вырвется.

Почти всё время в деревне я проводила на улице со сверстниками. Мы ходили на берег нашей реки Ия. Она брала свои истоки из подводных горных ручьев и, шумливая, беспокойная – всегда была холодной. Когда это останавливало детей? И мы мчались наперегонки к реке, всегда поначалу визжа, когда ледяные брызги касались оголенного тела. Кожа мгновенно покрывалась крупными мурашками, а губы синели, но мы продолжали плескаться и нырять, до тех пор, пока вода не начинала казаться тёплой.

Потом мы выбирались на воздух, который поначалу казался колючим и недружелюбным, мы начинали вновь трястись от холода. Постепенно прикосновения ветра становились всё мягче, солнце ласково поглаживало кожу, высушивая капли горячими прикосновениями и незаметно для нас покрывая наши тела новым слоем загара.