Вдовий полог

– Ну что, переходим к первой брачной ночи?

– Боязно мне!

– Я осторожненько, чего ты. Если за приплод боишься, то давай сзади.

Слово «приплод» Иде не понравилось, резануло, но не ссориться же с мужем в первую законную ночь.

– Как‑то не по‑человечески это!

– Да прям!

Витька властно развернул её и дёрнул молнию на спине. Платье благодарно разъехалось, обнажив мясистые складки под лопатками. Витька прищипнул пальцами складку:

– Раздобрела ты, мать.

– Это кожа, – смутилась Ида, которая и до беременности худышкой не была, а за последние месяцы набрала неприлично много.

– Кожа?! – рассмеялся Витька и подтолкнул её к стене. – Давай прогнись малость, а то у меня уже колом стоит.

– Нет, – отпрянула Ида от настырных рук мужа. – Нельзя так.

– Почему? – грозно приподнял Витька одну бровь.

– Боюсь я.

– Да чего ты всё боишься?

– Его, – Ида кивнула на перегородку.

Кусок гипсокартона разделял комнату на две зоны. Основная часть, где проводилось застолье, считалась гостиной, ниша за перегородкой – интимной территорией, так называемый альков.

– А чего его бояться. Ему без разницы, чем мы тут занимаемся. Он своё уже оттрахал.

– Ему, может, и без разницы, но нехорошо это.

– Блин, – Витька схватил Иду за руку и потащил к перегородке. Подтолкнул к узкому дверному проёму. Приоткрыл. – Ну?! Смотри! Это же просто труп.

– Господи! – Ида отшатнулась и закрыла лицо руками. – Не буду! Говорят, покойники после смерти всё слышат.

– Ну пусть послушает напоследок. Завтра закопаем и концы в воду.

 

Деда, скончавшегося накануне свадьбы, закопали на следующий день на старом кладбище. Завернули в допотопный, истёртый до марли ковёр и вывезли на Толиковом «Запоре». С трудом затолкали худого и длинного, успевшего закоченеть, деда в салон куцей машинки. Всё говорило о том, что уходить на тот свет дед не собирался. Более того, старался всячески заявить о себе, выпрастывая из домотканого кокона то голову, то ноги. Когда сверток всё‑таки запихнули, выяснилось, что дед в прямом смысле откинул сандалии. Растерял по дороге от дома до машины. Сандалии искали долго, хоронить деда без обуви Муза Львовна отказывалась. Без гроба – ладно уж, но без обуви совсем не по‑людски. Сандалии нашлись в разных местах. Один выковыряли из‑под кровати, той самой, где дед и помер, другой нашли под машиной. Налезать на ноги сандалии не хотели.

– Ладно, пусть босиком едет. Там натяните! – распорядилась Муза Львовна.

– А если не налезут? – поинтересовался Толик.

– С ним положите. – Муза Львовна перекрестила машину и повернулась к Иде. – Я карточку его нашла. Старую. Он там, правда, с матушкой своей, ну да другой нет. Пойдём, поставим ему свечку.

– Зачем?

– Положено так. Вроде как осветить путь покойному.

– Ааа, – поджала губы Ида, ничего о православных традициях до этого не слышавшая. Откуда? Привить интерес было некому. Тетя Дилля в Бога не верила, религию называла «опиумом для народа» и мракобесием, доверяла только науке и традиционной медицине. Ида религией тоже не увлекалась. Молитв не знала, крест не носила. И откуда ему взяться. Мать Иду не крестила, некогда было, а тётка тем более.

– И стакан с водкой поставим ему, любил он её, через неё, видать, и помер.

Дед Григорий, седьмая вода на киселе, прибыл за день до свадьбы, и прямо с порога заявил, что у него «трубы горят» так как ехал он долго, а проводница в поезде пить мешала, грозилась высадить на ближайшей станции и даже вызвать дорожную милицию. Дед Гриша, хоть и не робкого десятка, но портить свадьбу молодым хлопотами по вызволению его из кутузки не хотел. Потому терпел всю дорогу. О чём по приезде за ужином горестно жалился Толику, безошибочно вычислив в нём родственную душу. К ночи накачался Григорий Алексеевич изрядно и со словами «теперь и умереть не жаль» уснул прямо за приготовленным к свадебному сабантую столом. Почти мёртвого деда отволокли за перегородку и уложили спать на тахту в «чём был», а именно: в замусоленной тельняшке, брюках‑галифе и сандалиях. Там же его и обнаружили наутро мёртвым, только не «почти», а «уже». Какое‑то время его тормошили, хлестали по щекам, заставляли дышать на зеркало, но тщетно, дед признаков жизни не подавал.

– Вот это сюрприз! – Муза Львовна сокрушённо прижала ладонь ко лбу. – Чёртов дед!

По‑хорошему свадьбу надо было отменять. По‑правильному. Покойник в доме. Да и не такая уж дальняя, как выяснилось, родня. Родной брат Музиного отца. Отменить, похоронить и выдержать траур. А какой траур, когда живот у Иды на нос лезет. Вот и порешили. Деда никто не видел, никто о нём не слышал, никто толком не знает. Ну, помер и помер, не менять же из‑за него свои планы. Лежит и пусть лежит, пока свадьба пройдёт. Никто его там не увидит, а если и увидит невзначай, то всегда можно сказать, что не дождался дед застолья, не вытерпел, упился до потери сознания на радостях за молодых и уснул. «Вечным сном» можно не добавлять. И вроде правда, почти так и есть.

Всё прошло как по маслу. Заморозили бутылки с водой, обложили ими деда, никто и не заметил приторного запаха тлена в гуще ароматов цыплят табака и квашеной капусты.

 

Высунувшаяся голова деда Гриши тряслась и подпрыгивала на ухабах, Толик нещадно матерился, Витька, заткнув уши наушниками, слушал Гарика Сукачёва. Через двадцать минут, потея и задыхаясь от пыли, они прибыли на место.

День занимался жаркий. И предыдущий был такой же. И ещё пятнадцать перед ним такие же. Жаркие и сухие.

Пока Толик с Витькой долбили лопатой пересохшую кладбищенскую почву, укладывали завёрнутого в ковёр деда в лунку, засыпали и притаптывали твёрдые комья земли, Ида с Музой сооружали мемориальный комплекс из дедова фото, свечки и стакана водки с ломтиком хлеба.

То, что произошло дальше, по утверждению Музы, было ничем иным, как проклятием. А началось всё с того, что Ида почувствовала тяжесть внизу живота. К моменту, когда вернулись Витька и Толик, Ида кричала и корчилась от боли.

– Рожаю… – орала, согнувшись в три погибели, Ида, просовываясь в «Запорожец». – Рожаю, помогите!

– Босого… – орала Муза, обнаружив сандалии деда на резиновом коврике автомобиля. – Босого похоронили!

– Заткнитесь… – орал Толик, вытирая потный лоб и выжимая сцепление. – Оглохнуть можно!

И только Витька был спокоен, как удав. Не вынимая из ушей наушников, он прошёл в кухню, «опрокинул» 50 грамм водки, зажевал солёным огурцом и, хлопнув дверью, вышел из дома. Воздушная волна от хлопка пронеслась по коридору и устремилась к форточке, свалив по пути свечку. Пламя лизнуло фото и стало разгораться.

Когда битком набитый «Запорожец», выжимая допустимый скоростной предел, выехал со двора, огонь от упавшей свечки доел деда с бабкой и перекинулся на стопку квитанций.