За хутором Марьин тупик
Молчит и смотрит. Да она витает где‑то в облаках.
Оп! Отвлекся под амбаром, вспомнил старый разговор.
Тут боковым зрением вижу, кто‑то стоит у поленницы, сложенной за огородом. Бабка какая‑то. Виду не подаю, одна ходка с ведрами, вторая, но боковое зрение не обманывает, – меня тянет к поленнице, как магнитом.
Иду по тропе, усталость растет с каждой скундой. С полными ведрами ледяной колодезной воды мне осталось еще споткнуться для полноты картины, – так и вышло.
Грохот на всю деревню. Перевернулся, оглянулся: никого, ну и хорошо. Алена? Не слышит. Ругнулся, как Никулин в «Бриллиантовой руке», – ее все нет, на тетку мою не похоже.
Старуха теперь выглядывает из‑за копны сена. Откуда она взялась на мою голову.
Кисть руки ушиб, содрал кожу, – Алена пошепчет, наложит свои травы‑мази, ей колдовать на весь вечер, она это любит. Вернулся к колодцу: обратно дам крюк, посмотрю, куда старуха пойдет.
Тащу теперь по пол ведра. Стоит чертовка. Она повернута спиной ко мне, да в драной одежде, тем же цветом, что Алена сегодня вырядилась. Вывернула голову – один глаз уставился на меня, другой – не знаю куда смотрит, – на землю, может.
Дошел до летней кухни.
«Сожги чучело. Сожги чучело», – слышу. Ага, давай, покомандуй.
А потом думаю, кому говорю‑то. Ну, ведьме, кому ж еще?
«Сожги чучело. Сожги чучело», – вот пристала.
Ну сожгу, легче станет?
А где Алена? Где спички?
Чучело у глухого забора начинает разворачиваться, заковыляет сейчас по огороду, с дырявым корытом.
Тянет руки‑крюки, – эту роль у чучела выполняют ветки вишни, что торчат из‑под старого халата хозяйки. Ветер треплет его лохмотья. Чучело замерло, ветки скрипят, того и гляди, рассыпется. Дырявый тазик был на голове уродины, – теперь подпирает забор.
Ведро протарахтело. И все внезапно утихло.
Развернулся – бабка сзади стоит на четвереньках, как пес, прибежавший на зов. Блин, что это? Ее высохшие руки уперлись в землю, а голова вывернута наверх. Стоит, как собака перед хозяином, есть такие собаки с челкой, забыл породу. И по‑собачьи существо начинает перемещаться.
Ни убежать – ни заорать. Ноги ватные. Послышались голоса и шум из ближнего леса. Голоса раздались ближе, совсем близко. Это из соседнего дома, люди сидят на веранде, спокойно разговаривают и над чем‑то смеются.
Старуха не отпускает, старуха так и стоит на четырех конечностях, – сумасшедшая? Скорее, бесноватая. Не покусала бы. Вот снова поворачивает голову. Не могу сдержаться и пинаю ногой. Никакой реакции. Крепко держусь за штакетник. Я не против перемахнуть через забор, и за амбар, к лесу, реке. Корова уже отбежала, и на дистанции смотрит с подозрением. Насторожилась, двурогая.
Ведьма совсем близко, тянет за рубаху. От нее тоже несет шалфеем. Дыхание сперло, мышцы скованы, я оказался между яблонями, я – дерево сада.
Сверху сыпятся яблоки. А вроде бы стоял в огороде, – но чучело снова рядом. Ходит за мной.
Опять голоса соседей. А что у них на окнах крапива снопами разложена?
Изловчился, чучело кое‑как подпалил. Пламя нехотя‑нехотя, да разошлось. Старуха куда‑то пропала, надеюсь навсегда. А вот! Огонь столбом. Ветра нет, пламя не перекинется на деревья.
В саду потемнело. Рука ноет и опухает. Пора в дом, пока вернулись двигательные функции. Тем более зажегся свет.
Алена встречает меня как чудо, упавшее с неба. У нее черные миндалевидные глаза, да еще волосы распустила, как ее рыжая тезка у пруда. Ну, прямо картина маслом. Вот женщина!
– Ну как?
– Ну что‑ты, поливка просто изи.
– Руку показывай?
– Так ты все видела?
– Подойди ко мне… Ближе… Садись…
Пораненную руку кладет себе на колени, начинает лечить.
– Ауф, – говорю. – Больно же!
Намазала, забинтовала, смотрит на меня не мигая.
– Я там это…, чучело сжег.
– Это не чучело, это сосед любопытный. Любит подглядывать. Видел, он крапивой обложился? Это от нечистой силы.
И криво улыбается.
– Я это…, слышал шум из леса.
– Знаю, за опушкой вырос молодой березняк. 6 июля люди всегда банные веники заготавливают загодя. Некоторые даже собирают веники, в которых по ветке от березы, ольхи, черемухи, ивы, липы, калины, рябины, смородины. Сейчас тебя смородиной накормлю. Хочешь?
– Поел бы.
– Сними рубашку, промокла и воняет.
– Так я это…
– Я тебе дам чистую.
…Ужин при массивных свечах в самодельном подсвечнике, с красным вином в хрустальных бокалах. Лунный диск за окном.
Без образов в углу торжество напоминает ужин у гоголевской всеядной Солохи. Солоха Алена двигает ко мне подсвечник.
– Там что‑то написано?
– Да.
– Мое имя. Зачем?
– Затем.
Она стягивает с себя бретельки сарафана.
– Нет, – говорю.
Вскакиваю, бегу хлебнуть воды, «Где ковш? Ага.»
Набираю из фляги, и снова обрызгиваю себя водой, – пью, а воды нет. Алюминиевая фляга на 20 литров только что была полна водой.
– Не можешь напиться?
Оглядываюсь, она сидит, не поворачивая головы, в том же положении, с голой спиной.
