Заложница кармы и мистический Овал

– Почему «не того»? Ведь ты же сама говорила, что он у тебя хорош собой, работяга, отлично зарабатывает и все несет в дом. Да еще хорошо разбирается в лошадях.

Говорила. Он действительно большой знаток по лошадиной части, а еще больше – по кобелиной! Знатный кобель, ни одну юбку не пропускает, иногда по нескольку суток дома не ночует. А когда появляется, клятвенно божится, что лошадей к районным скачкам готовил. Брешет, конечно. Всегда брешет. Какие там скачки, у него каждую ночь скачки без препятствий, с забегом на длинные дистанции с хорошенькими вдовушками или с разведенками, а то и с девками, которые вообще слабы на передок! Жеребец, он и есть жеребец. А что все деньги несет в дом, так это чепуха. Им‑то не деньги от него нужны, а огромный хрен, – и она, резко выставив вперед руку, отмерила его длину. – За этот кусок колбасы любая побежит сломя голову, – сквозь слезы проговорила Оля. – Бабник – он есть бабник! Вот кто он. Глаза бы мои его не видели. Вот так‑то, подруга. А такой крале, как ты, он вообще проходу не даст. Сама понимаешь, что от закадычных подруг до лютых врагов – всего ничего!

– Тогда перестань мучиться и сохнуть от ревности. Брось ты его к чертовой матери.

– А то сама не догадалась! – сердито проговорила Ольга. – Поди не маленькая, а все туда же. Люблю я этого проклятого кобеля. Люблю и все тут. Поняла? – с вызовом в голосе сказала Оля.

– Нет, не поняла. Я бы такое не простила, даже если бы сама тысячу раз умирала от любви к своему мужу. Выгнала бы, и весь разговор! – сказала Люся.

– Значит, не любила или думала, что любишь, – повысила голос Оля.

– Еще как люблю. Но измену никогда и никому бы не простила.

– Ну, а потом? Что ты, Люся, будешь делать потом, ну, когда немного очухаешься? Ответь, скажи, научи.. Что бы ты потом делала с этой своей любовью, когда каждая клеточка твоего тела ждет его прикосновения, его тепла, нежности и страсти? Что тогда ты будешь делать со своей великой гордостью, но без него, одного единственного и любимого? Что тогда ты будешь делать с этой своей любовью, ведь от нее, проклятой, просто так не открестишься? – спросила Ольга.

– Мучилась бы от ревности, задыхалась бы от тоски, плакала бы, но только ночью, билась бы головой об стенку, выла бы от горя, но терпеть, закрывая на это глаза, я бы все равно не смогла, – ответила Люся.

– Поняла. Все поняла. Но в жизни, Люся, все не так просто… Не дай тебе бог это пережить! Ты – женщина городская, образованная, сильная, у вас там в городе совсем другая жизнь и, наверно, другие понятия. Но ты все равно не права. Любовь, она и есть любовь, – тут ничего не добавишь и не отнимешь, – и Оля тыльной стороной ладони смахнула бегущие по ее лицу слезы.

Если бы Люся знала, что ее маленькая дочь может запоминать целые монологи, которые не всегда понимала, она бы была более осмотрительна.

Поезд скрипнул тормозами, дернулся и остановился. Наши попутчицы, схватив свои пожитки, бросились к выходу.

– Олька! Давай быстрее! Двигайся, а то тебя затопчут! – кричали подруги, пробивая в потоке людей себе дорогу. Мама протиснулась к окну, чтобы в последний раз помахать им рукой. За долгую и тяжелую дорогу все настолько сроднились, что их глаза не просыхали от слез.

Ольга, выждав, когда Люся повернется к ней спиной, наклонилась и, чмокнув Риту в щечку, поставила возле девочки небольшой мешок.

– Рита! Этот мешок ваш. Передай его своей мамке. Там есть какая‑никакая теплая одежонка, старое, но чистое одеялко и еда. А в самом низу я положила немного денег. Они завернуты в тряпочку. Скажи маме, чтобы она не зевала. Смотрите в оба. Здесь любителей на чужое хоть пруд пруди!

– Поняла? – и она выскочила из вагона.

– Люся! Береги себя и Риту! Крепись! Может, доведется нам еще и свидеться!

Оля стояла молча и смотрела на Люсю полными слез глазами, а поезд увозил их все дальше и дальше. Так они и скиталась от станции к станции, от одного поселка к другому, и никто ни разу не рискнул взять их к себе и дать приют беременной женщине с маленьким ребенком.

Наконец, они вышли на каком‑то разъезде, и мама тяжело опустилась на огромный валун.

– Все, Рита. Здесь мы и остановимся. Дальше нам идти некуда.

Девочка огляделась, но кроме покосившегося и выкрашенного когда‑то в красный цвет шлагбаума, служившего «вокзалом», и огромного валуна, на котором, сгорбившись, сидела мама, так ничего и не увидела. А впереди была видна грунтовая дорога, которая, петляя и извиваясь, вползала в жуткое и темное чрево тайги.

 

Это видение было настолько реальным, что, спустя тридцать лет, Маргарита вдыхала в себя все тот же запах пыли, смешанный с терпким и прелым запахом еловых иголок и шишек, покрывающих землю по обе стороны грунтовой дороги, которая пролегала среди деревьев.

Видение исчезло так же внезапно, как и появилось. А Маргарита чувствовала себя так, как будто ее погрузили в их прошлое, и она сумела из него выскочить благодаря тому, что успела уцепиться за мамин тихий, до самых краев наполненный болью, голос. Прикрыв ладонью глаза, маленькая Рита напряженно следила за повозкой, которая направлялась в сторону леса.

– Мамочка! Скорее! Посмотри туда! Я вижу повозку! – заорала Рита.

Люся вскочила, забыв про свой огромный живот.

– Где, дочка, где?

– Вон там! Мама, смотри туда, туда… Ну, видишь?

Сорвав с головы косынку, Люся крутила ею над головой, призывая возницу обратить на них внимание. Он заметил и помахал кнутом. А подъехав, сдернул с головы потрепанную временем шляпу и, не мигая, уставился на стоящую перед ним женщину.

– Не могу взять в толк, как тебя угораздило отстать от группы эвакуированных, которые приехали к нам по разнарядке месяц назад. Мы их встречали с музыкой, для них специально пригнали повозки. А ты тут стоишь одна‑одинешенька с малым дитем, да еще на сносях. Твое счастье, что я здесь обретался. Даже страшно подумать, что могло с вами произойти! По этой дороге давно никто не ездит. Ну, да ладно. Залезай в повозку. Подгреби под себя побольше соломы и ложись, а то на тебе лица нет. А дорога‑то не близкая… Как бы ты в дороге рожать‑то не начала. Вот беда‑то какая. А ты, малявка, иди сюда. Давай я тебе подсоблю. Ложись рядом с мамкой. А ты, девка, возьми мой малахай, укройся сама и девчонку свою прикрой, не то с непривычки можете и промерзнуть. В лесу у нас в самую большую жару холодно. Одно слово – Сибирь!

Наш возница оказался человеком словоохотливым.

– До войны, – начал рассказывать он, – наш колхоз был очень богатым, люди жили хорошо, потому что председатель был человек умный и с сильным характером. У каждого колхозника есть свой дом, хозяйство, пасека. Когда началась война, все молодые мужчины вместе с председателем ушли на фронт. А вся работа легла на плечи женщин… Лето в Сибири пролетает быстро, а потом наступает долгая и лютая зима, – он продолжал говорить, а мы все ехали и ехали.