Записки охотника
Льгов – большое степное село с весьма древней каменной одноглавой церковью и двумя мельницами на болотистой речке Росоте. Эта речка вёрст за пять от Льгова превращается в широкий пруд, по краям и кое‑где посередине заросший густым тростником, по‑орловскому – майером. На этом‑то пруде, в заводях или затишьях между тростниками, выводилось и держалось бесчисленное множество уток всех возможных пород: кряковых, полукряковых, шилохвостых, чирков, нырков и пр. Небольшие стаи то и дело перелетывали и носились над водою, а от выстрела поднимались такие тучи, что охотник невольно хватался одной рукой за шапку и протяжно говорил: «фу‑у!» Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во‐первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во‐вторых, если даже какой‑нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по дну и только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
– Нет, – промолвил наконец Ермолай, – дело неладно: надо достать лодку… Пойдёмте назад в Льгов.
Мы пошли. Не успели мы ступить несколько шагов, как нам навстречу из‑за густой ракиты выбежала довольно дрянная легавая собака, и вслед за ней появился человек среднего роста, в синем сильно потёртом сюртуке, желтоватом жилете, панталонах цвета гриде‑лень или блё‑д‑амур[1], наскоро засунутых в дырявые сапоги, с красным платком на шее и одноствольным ружьём за плечами. Пока наши собаки, с обычным, их породе свойственным, китайским церемониалом, снюхивались с новой для них личностью, которая, видимо, трусила, поджимала хвост, закидывала уши и быстро перевёртывалась всем телом, не сгибая коленей и скаля зубы, незнакомец подошёл к нам и чрезвычайно вежливо поклонился. Ему на вид было лет двадцать пять; его длинные русые волосы, сильно пропитанные квасом, торчали неподвижными косицами, – небольшие карие глазки приветливо моргали, – всё лицо, повязанное чёрным платком, словно от зубной боли, сладостно улыбалось.
– Позвольте себя рекомендовать, – начал он мягким и вкрадчивым голосом, – я здешний охотник Владимир… Услышав о вашем прибытии и узнав, что вы изволили отправиться на берега нашего пруда, решился, если вам не будет противно, предложить вам свои услуги.
Охотник Владимир говорил, ни дать ни взять, как провинциальный молодой актёр, занимающий роли первых любовников. Я согласился на его предложение и, не дойдя ещё до Льгова, уже успел узнать его историю. Он был вольноотпущенный дворовый человек; в нежной юности обучался музыке, потом служил камердинером, знал грамоте, почитывал, сколько я мог заметить, кое‑какие книжонки и, живя теперь, как многие живут на Руси, без гроша наличного, без постоянного занятия, питался только что не манной небесной. Выражался он необыкновенно изящно и, видимо, щеголял своими манерами; волокита тоже, должно быть, был страшный и, по всем вероятиям, успевал: русские девушки любят красноречие. Между прочим, он мне дал заметить, что посещает иногда соседних помещиков, и в город ездит в гости, и в преферанс играет, и с столичными людьми знается. Улыбался он мастерски и чрезвычайно разнообразно: особенно шла к нему скромная, сдержанная улыбка, которая играла на его губах, когда он внимал чужим речам. Он вас выслушивал, он соглашался с вами совершенно, но всё‑таки не терял чувства собственного достоинства и как будто хотел вам дать знать, что и он может, при случае, изъявить своё мнение. Ермолай, как человек не слишком образованный и уже вовсе не «субтильный», начал было его тыкать. Надо было видеть, с какой усмешкой Владимир говорил ему: «Вы‑с…»
– Зачем вы повязаны платком? – спросил я его. – Зубы болят?
– Нет‑с, – возразил он, – это более пагубное следствие неосторожности. Был у меня приятель, хороший человек‑с, но вовсе не охотник, как это бывает‑с. Вот‑с, в один день говорит он мне: «Любезный друг мой, возьми меня на охоту: я любопытствую узнать – в чём состоит эта забава». Я, разумеется, не захотел отказать товарищу; достал ему, с своей стороны, ружьё‑с и взял его на охоту‑с. Вот‑с мы как следует поохотились; наконец вздумалось нам отдохнуть‑с. Я сел под деревом; он же, напротив того, с своей стороны, начал выкидывать ружьём артикул‑с, причём целился в меня. Я попросил его перестать, но, по неопытности своей, он не послушался‑с. Выстрел грянул, и я лишился подбородка и указательного перста правой руки.
Мы дошли до Льгова. И Владимир и Ермолай, оба решили, что без лодки охотиться было невозможно.
– У Сучка есть дощаник[2], – заметил Владимир, – да я не знаю, куда он его спрятал. Надобно сбегать к нему.
– К кому? – спросил я.
– А здесь человек живёт, прозвище ему Сучок.
Владимир отправился к Сучку с Ермолаем. Я сказал им, что буду ждать их у церкви. Рассматривая могилы на кладбище, наткнулся я на почерневшую четырёхугольную урну с следующими надписями: на одной стороне французскими буквами: «Ci gît Théophile Henri, vicomte de Blangy»;[3] на другой: «Под сим камнем погребено тело французского подданного, графа Бланжия; родился 1737, умре 1799 года, всего жития его было 62 года»; на третьей: «Мир его праху», а на четвёртой:
Под камнем сим лежит французский эмигрант;
Породу знатную имел он и талант,
Супругу и семью оплакав избиянну,
Покинул родину, тиранами попранну;
Российския страны достигнув берегов,
Обрёл на старости гостеприимный кров;
Учил детей, родителей покоил…
Всевышний судия его здесь успокоил…
[1] Розовато‑серого (от фр. gris de lin) … голубовато‑серого (от фр. bleu d’amour).
[2] Плоская лодка, сколоченная из старых барочных досок. (Прим. автора)
[3] Здесь покоится Теофиль Анри, граф Бланжи (фр.).
