Золотой дурман. Книга вторая
Отцепив волокушу, Евсей махом перескочил неглубокую речушку и направил коня к подножию обрыва, откуда раздавался громкий собачий лай. Взяв наизготовку топор, он осадил жеребца. «Хотя если и был где‑то поблизости волк, то от него и след простыл, – подумал Евсей. – Тогда чего ж Рыжок никак не уймётся?»
Вдруг ему в глаза бросилось что‑то огромное, тёмное – висящее на невысокой берёзе, стоящей у подножия откоса. Присмотревшись, он определил: вроде как человек.
Под тяжестью тела крона дерева низко нагнулась. Рыжок бегал вокруг и, задрав голову, заливисто лаял.
Евсей прикрикнул на пса, и тот, послушно подбежав, сел возле хозяина.
– Так, так. Как же тебя, сердешного, туда занесло? – приговаривал он, подойдя к берёзе и рассматривая повисшее на ней тело. – Надоть бы как‑то снять бедолагу, что ж оставлять на растерзание стервятникам.
– Марьянка! – крикну Евсей, повернувшись в сторону, где оставил дочь. – Давай сюды!
– Что случилось? – с беспокойством спросила появившаяся из поредевшего тумана Марьяна.
– А ты вон туды гли‑ко! – кивнул он головой в сторону берёзы.
Глаза девушки широко раскрылись:
– Ой! Никак человек! – раскинув руки, крикнула она.
– Человек, человек… – повторил Евсей. – Да вот как только яво оттедова снять?.. Да похоронить бы… Как‑то не по‑христиански оставлять создание Божие на истерзание хишникам.
– Ну так подрубить деревцо – и делов‑то, – сразу сообразила Марьяна.
– И то верно, – подходя к берёзе и примеряясь, где поудобней вонзить топор, ответил Евсей.
– Тятенька, ты деревце до конца не подрубай, мы его посля пригнём, а человека осторожненько снимем.
– А ему, мёртвому, ужо всё одно – как яво оттедова достанут, – замахиваясь топором, ответил Евсей.
Берёзка со скрипом стала пригибаться к земле. Марьяна ухватилась за ствол и осторожно, не спеша, пригнула к земле крону.
– А ты, гли‑ко! – нагнулся к лежащему на ветках человеку Евсей. – Руки‑то у яво связаны – неспроста это… А по одежде видать – служивый. Никак арестант…
Рыжок лёг неподалёку от хозяина и искоса наблюдал за его действиями, но вдруг ноздри его задёргались, принюхиваясь к напахнувшему со стороны ветерку. Он вскочил и с лаем кинулся вдоль обрыва.
– Это ещё чево?! Неужто ишшо кто‑то! – вскрикнул Евсей, вскакивая на коня и устремляясь вслед за псом…
– Лошадь упала с обрыва, разбилась о камни. Вон, неподалёку лежить, – вернувшись, доложил он дочери.
– Тятенька! – повернулась Марьяна к отцу, пропустив мимо ушей его слова.
– Сдаётся мне, не помер человек‑то, чувствую, что искорка жизни в нём ещё не угасла.
– Да ты гли‑ко, какая скала! – задрав голову вверх, протянул руку в сторону обрыва Евсей. – Сумлеваюсь я, что живой он, сорвавшись оттоль.
– А ты вон приглядись, – протянула руку в сторону шеи незнакомца Марьяна. – Вишь, жилка еле заметно трепыхается.
Евсей подошёл к лежащему навзничь служивому, разрезал путы на его руках и, расстегнув одежду, прильнул ухом к груди.
– Чегой‑то я никак не могу в толк взять: живой он али не живой? – вопросительно посмотрел он на дочь. – Вроде там что‑то трепыхается, а вроде как – нет, – указал Евсей на грудь незнакомца.
– А ты, гли‑ко!..– потянул он цепочку, сбившуюся на плечо служивого, и вытащил золотой, украшенный цветными эмалями и бриллиантами, образок Пресвятой Девы Марии.
– Сдаётся мне, что не из простых солдат, – вертел он сверкающую на солнце крохотную иконку.
– Видать, дорогушшая вешшица. Да вот только не уберегла его от смерти, – засунув назад образок, вздохнул Евсей.
– Да живой он ещё! – уверенно вскликнула Марьяна. – Да вот только вдруг помереть может, – с печалью в глазах опустила она голову.
Евсей выпрямился и, почёсывая затылок, остановил пристальный взгляд на служивом:
– А чо, ежели и взаправду, как ты говоришь?.. Что ж, выходить живого человека похороним?
Он медленно опустился на огромный камень. По лицу его было заметно, что каких‑то два противоположных решения борются в нём. Наконец Евсей поднялся и, тяжело вздохнув, произнёс:
– Да вот чо только с им, чужаком, делать? Ясно – не нашей он веры. Как чужанина к себе в дом ташшить? Что наши добрые[1] скажуть? Неможна нам вместе с мирскими.
– Господь велел всех людей любить. Не по‑христиански это, если мы его здесь помирать оставим, – возразила Марьяна.
– Хм!.. Да‑а!.. А ведь и взаправду: грех его здесь бросить – зверью на растерзание… А‑ну, да ладно! – махнул рукой Евсей. – Пособи‑ка, дочка, взвалить его на закорки, придётся на себе ташшить. Ежели на лошадь закинуть – то кабы не помер. Через речку перенесу, а там сгоношим чего‑нибудь на потасках[2] да потихоньку и свезём к себе.
Ухватив под плечи незнакомца, он немного приподнял его:
– Придержи‑ка так, Марьянка, – кивнул он дочке и, присев, взвалил на себя тяжёлую ношу. Коренастая фигура Евсея распрямилась, и он, твёрдо ступая, поволок незнакомца на другую сторону речки.
Рыжок, обогнав хозяина и поднимая кучу брызг, кинулся к оставленной на том берегу лошади Марьяны…
Соорудив на полозьях волокуши настил из веток, Евсей осторожно уложил чужака сверху и, сняв с себя шабур*, накрыл им незнакомца, лицо которого постоянно атаковали проснувшиеся от солнечного тепла назойливые мухи.
– Ай! – крикнул он, подстегнув лошадь, и, стараясь выбирать ровнее дорогу, объезжая рытвинки и камни, осторожно направился к дому.
Затерянные в глухой алтайской тайге небольшие поселения из пяти, четырёх, а то и двух изб были основаны такими же, как Евсей, староверами, бежавшими в эти далёкие и неизведанные края. Скрываясь от государевых повинностей, крепостной неволи и жестокого преследования православной церкви, они бросили нажитое добро и отправились в так называемое Беловодье, где, по распространившимся меж них слухам, была плодородная земля без чиновников и попов.
В одно из таких поселений – староверческий скит, состоявший из пяти изб, – и привёз Евсей найденного у горной речки человека. Остановившись у крайней избы, он соскочил с коня и первым делом попросил дочь проверить, жив ли ещё бедолага.
– Живой он ещё, тятенька, – заключила Марьяна, внимательно вглядываясь в незнакомца.
– Ну, тогда иди в избу и определи, куды положить его, а я покуда, к Антипу Суртаеву сбегаю. Вдвоём‑то оно ловчее будет перенести его.
[1] Добрые – так староверы называли членов своей общины.
[2] Потаски – волокуши для перевоза груза по земле. Шабур* – верхняя тёплая одежда.
