LIB.SU: ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

Человек пишущий

Зло топыря нижнюю губу, не отвечая ни на какие расспросы, выкладывал свои пожитки, пахнущие чужими духами, из сумок и чемодана, восстанавливая себя в правах собственности, от чего их комната тут же делалась для Глеба словно бы чужой и слегка на манер братовой физиономии противной, далее тот шел прописываться, устраивался, несмотря на высшее образование опять в местный ЖЭК сантехником, и жил далее несчастный‑пренесчастный. Не пил, зато сквозь зубы всех на работе и в быту аттестовал весьма скептически.

В отличие от брата, донельзя пресыщенный на его горьких примерах, Заваркин‑младший с женщинами особо никогда не дружил, писал себе тихонько заметки, миниатюры, рассказы, отсылал в редакции газет и журналов. Отвечали не очень скоро и не всегда. В ранние постсоветские времена редакционные литконсультанты еще являли обычно трехстрочную вежливость: приветствовали с восклицательным знаком, или без оного, величая уважаемым в заглавной строке, говорили, что в принципе недурно, местами даже весьма, но не соответствует либо тематике журнала, либо текущему моменту. Желали удачи на литературной стезе.

Один раз в журнале «Октябрь» неведомо с какого похмелья, вдруг пообещали напечатать в двенадцатом номере, Глеб прождал почти год, в течение которого почти не писал, мечтал увидеть свое произведение, будто находясь в горячечном бреду, перечитал в библиотеке подшивки «Октября» за все имеющиеся периоды, но в конце концов его так и не напечатали. Когда ему в читальном зале принесли последний в том году номер, он открыл его прямо у стойки библиотекарши, испытав разочарование, подобное тому, как если бы построил во сне чудесный замок, долго и необыкновенно счастливо жил в нем, вдруг проснулся, и понял, что замка того никогда на самом деле не существовало.

С появлением литературных интернет‑платформ столичные журналы посланиям из провинции начали удивляться еще более: зачем шлёте, кто вы такой, что из себя представляете? Идите‑ка в свой Самиздат, там вам самое место! У нас мэтры европейского уровня с нобелевскими лауреатами в очередь до угла квартала выстроились печататься. А вы кто есть такой? Знаете что? Не шлите больше ничего, по электронной почте особенно, пожалуйста, сделайте такую милость – освободите, христа ради, от обязанности читать свою ерунду с экрана в служебное время, необходимое для выполнения настоящей работы.

Впрочем, человек пишущий, подобно тысячам другим, вкусившим греховную радость творчества, Глеб Заваркин не скоро осознал окончательно и бесповоротно, что плетью обуха не перешибёшь, и с того момента начал писать просто «в стол», то есть в Самиздат, заведя там свою, никому не нужную страничку, среди тысячи других, и с тем смирившись. Чего скрывать – весьма любопытное занятие, между нами, пожилыми мальчиками, говоря.

Вот тогда‑то, скорее из любопытства, а не из желания попасть в настоящие литераторы, вздумалось ему посещать семинар для молодых и начинающих при союзе писателей. И хотя не считал себя ни начинающим, ни тем более молодым, это с присущей семейству Заваркиных пунктуальностью, являлся тика в тику еженедельно в назначенное время.

Впоследствии не на шутку разохотился, начал просто так забегать в Союз – поболтать с молоденькой веселой секретаршей о новостях литературного процесса в стране, впрочем, без всяких там посторонних намерений, сугубо по‑товарищески: секретарша была поэтической звездой местного небосклона, автором многих стихов, ставших песнями, которые очень нравились Заваркину, и даже училась заочно в Литинституте.

По началу на местной стезе и ему вдруг подфартило: один самый маленький рассказик с подачи приятеля по семинару, Саши Толкачева, артиста и драматурга, уже имевшего определенный вес в литкругах, опубликовали в местной газете. Три других тоже опубликовали в общем сборнике пишущей братии. Руководитель семинара помог собрать первую книжку и, приложив значительные усилия, после успешного участия Глеба в зональном совещании молодых писателей, втиснул рукопись на очередь в издательство. Представьте себе новость: его вдруг начали узнавать в коридорах даже настоящие писатели, среди которых известные матёрые дядечки, бывало нет‑нет, да кивнут мимоходом с улыбкой, как своему: «Бегаешь, мол? Крутишься? Ну, крутись‑вертись!».

Дрожь с головы до ног так и окатит. В один прекрасный день Глебушка имел неосторожность поздороваться первым с двумя таковыми – седыми, почтенными, в сорок пуд, расшаркался… Те попридержали поступь, и один у другого спрашивает довольно громко, будто сам глуховат и другой не сильно слышит: «А кто это?».

Другой не менее громко, глядя прямо перед собой из‑под суровых седых бровей, отвечает: «Протеже Н‑ской».

«А кто такая Н‑ская? – разволновался уже Заваркин. – Знакомая, между прочим, фамилия. Ах, да, ведь это редактор областной газеты, напечатавшей первый рассказик».

Тут сделалось ему непреодолимо стыдно, даже противно, как начинающему альфонсу без особых внешних данных, которому законные мужи принародно указали его место. Другой возможно проглотил бы и не поперхнулся, эк, подумаешь – не обматерили, в конце концов, не выгнали вон поганой метлой за неспособность, но Глебушка обиделся всерьёз, надолго, почти навсегда.

Перестал посещать писательский семинар, напрочь выветрился из писательских коридоров, даже к веселой талантливой поэтессе‑секретарше забегать в обеденный перерыв перестал, обсудить литературные новости, а та иногда вспоминала и не могла понять: почему? О том ему передавал другой знакомый, имевший некий поэтический вес, встретив как‑то на улице.

Где оно, искомое творческое удовлетворение, после общественного плевка принародно, мимоходом, следуя по ковровой дорожке Союза? Или утереться и дальше, раз судьба такая выпала идиотская?

Вознамерился тут Глеб проявить твердый Заваркинский характер, а заодно порадовать бедную мать на старости лет – взять и завязать с писательством и дворничеством, устроиться на нормальную работу, жить как прочие люди, не тратя вечера на что попало, обихаживая семейную жизнь, пришедшую на тот момент в запустение и упадок.

Сказано – сделано. Грохнуть страничку в Самиздате не представляло никакого труда, почистить диск и дискеты от литературного хлама – тем более. Далее, памятуя, что гениальные рукописи не горят, собрал как‑то вечерком папки со своими драгоценными бумагами, уложил в две большие сумки и под сумеречное настроение отнес к ближней мусорке, где вывалил в контейнер, испытав при этом громаднейшее физическое и душевное облегчение. Как гора с плеч рухнула, ей богу. Невероятное блаженство охватило свободного от всего прошлого человека!

Утром машина свезла многолетние думы на свалку. Проходя мимо, и отметив сей факт, Глеб вдруг порадовался освобождению почти физически, чувствуя непривычную бодрящую легкость.

Скоро устроился на службу в приличную контору на низшую ничтожную должность и стал крутиться в своей резьбе обычным мелкокалиберным чиновничьим винтиком. Что же касаемо матери, она тем более порадовалась внезапному, но такому решительному выбору сына, хотя внешне никак не выказала этого, просто за вечерним чаем, вдруг вырвалось у неё, что, честно говоря, не ожидала от младшенького столь мужественного поступка, и зря стало быть думала, что оба ее мальчика до седых волос будут своими «хобби» увлекаться, а жить по‑настоящему так никогда и не начнут. А тут вдруг Глеб, смотри‑ка, нашел в себе силы преодолеть наркотик дурной графоманской стези.

Да, да! Жить пора, братцы, а не описывать окружающую жизнь!

Постепенно она этим гордиться стала, хвалилась перед соседками: «Глеб взялся за ум». Затем Валентин вернулся от очередной жены, снова наполнил комнату своими вещами, обиженной губой, ароматом чужих городов и весей. Анти‑графоманский подвиг, естественно, отошел на второй план, о нем забыли. Ну, и пусть писал когда‑то Глебка, мало ли кто по молодости не корулесит, что с того? Раньше писал, теперь служит, жизнь идёт своим чередом.

TOC