LIB.SU: ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА

Человек пишущий

После того, как младший брат – признанный неудачник русской литературы, неожиданно расплевался с писательством, легко и вроде без осложнений враз излечился, приобретя весомый положительный общемтвенный статус, возвратившийся в семью Валентин выглядел особенно печальным и потерянным.

Мать заметила вдруг, что он начал седеть, худеть, шепнула про то Глебу, тот как‑то вечером подошел к братцу близко, и действительно разглядел в знакомой с детства шевелюре седые волоски, а ведь бедняге ещё не было сорока. Говорят, у Валентина в свое время произошел некий психологический надлом, связанный с первой школьной любовью. Такое мнение неоднократно высказывал общий приятель – самодеятельный психоаналитик Аркашка – непревзойдённый знаток всех мировых религий, а так же изотерических мыслительных концепций.

По весне в апреле, когда снег начал таять, и пора было двигать в сад, набивать им бочки, Валентин отказался ехать на загородный участок, хотя больше всех в семье любил пить чай с облепиховым вареньем. Что касаемо Глеба, к любому варенью он с детства был равнодушен, предпочитая чай с сахаром и лимоном, в институте вообще увлёкся чёрным кофе покрепче, здорово помогавшим в дальнейших ночных писательских бдениях, вот ведь как бывает странно – с литературой расстался, с кофе – нет.

К тому же нынче он не дворник, занятый лишь пару часов с утра, но вполне себе работящий и ответственный сотрудник газовой фирмы, которому приходится и вечерами задерживаться на работе, и выходные дни прихватывать. Короче, за компанию со старшим братом, Заваркин тоже отказался от работы в саду, вполне вежливо объяснил причины матери, попутно взяв на себя обязательства покупать морковку, свеклу и лук на базаре, так как на овощи всё‑таки зарабатывает, не то, что в прежние писательские времена, будь они неладны. А хотите – даже картошку с осени сам закупит, привезет и в их кооперативный погреб самолично опустит. Вот.

Здорово рассердившись на подросшее беспутное поколение, и не в силах сама обихаживать сад, мамаша грозно их оглядела, сказала «Ну, что же, нет так нет. Уговаривать не буду», и в одночасье продала садик с домиком, положив деньги на свою похоронную сберкнижку.

Так Валентин остался без любимого облепихового варенья, что никого ни в малейшей степени не расстроило младшего Заваркина, эх, будь что будет, ни о чём он более не переживал: зачем винтику, вращающемуся в своей резьбе, свежий воздух?

Его на работе ценят, он всегда под рукой: на больничном не сидит ни сам, ни с детьми, по театрам не бегает в выходные, на рыбалку в пятницу не срывается с ночевой, никакого хобби больше за ним не числится, стало быть, можно отдаться службе целиком и полностью. Так прошел год, как вдруг ему позвонили, сказали, что вышла его книга в издательстве, он может прийти, забрать два авторских экземпляра. Удивился: «Неужели об этом мечтал столько лет, как последний идиот?», и нисколько не обрадовавшись, Заваркин забежал мимоходом в типографию, взял авторские тощенькие книжонки в мягком переплете, и даже не открыв, сунул дома на полку. Некогда нынче читать стало, извините, дела.

Выручать всех, замещать, когда попросят, работу ещё не завершённую, но уже горящую оставался вечерами доделывать. Потому его и ценят, а когда ценят – всегда приятно, чего там говорить, зарплата здесь совершенно ни при чем. Не в той мере, разумеется, приятно, как писать ночью под наркотическим воздействием чёрного крепчайшего кофе, но тоже весьма и весьма неплохо.

Кстати, и на работе в кофе себе не отказывал, чайник завел пластиковый, сахар и все что к нему прилагается. Без всякого сомнения, работа для Глеба сделалась вторым домом. Хотя, к сожалению, и здесь пахнет чужими приторными духами. Что делать, когда весь мир целиком и каждый из его уголков не лишены, знаете ли, недостатков, посему рая нигде нет и быть не может. К чему лишние абстракции разводить, жалобиться‑графоманить на сии обстоятельства без толку?

Жил‑жил Заваркин весь в работе, потом однажды, не успел даже засечь момент – когда, как сразу, ничего толком не разобрав, погрузился в кромешную черноту депрессии: белый свет стал не мил. Приснился ему во сне, как бы наяву, один герой его рассказа, сгинувший вместе с прочими в мусорном контейнере. И было сие явление аналогично снам бездетных женщин возраста за сорок, имевших в свое время прерванную беременность, к коим эти не рожденные вроде никогда дети, вдруг ни с того, ни с сего являются, необыкновенно близкие, милые и мертвые одновременно. Отчего делается во сне дико страшно, а при свете дня тошнотворно тоскливо жить.

Никому ничего не ясно: с чего такая умная, деловая, цветущая вдруг начинает пить, гробя свою правильно выстроенную жизнь? Заваркин пить не любил, и не мог в те времена физически.

Но появившаяся, наконец, рядом очень симпатичная девушка в краткий миг сделалась абсолютно чужой, ненужной, как пластмассовая статуэтка массового производства на комоде. Глеб холодно с ней распрощался, проявляя непривычное для самого себя равнодушие. На работе всё валилось из рук, теперь уже коллегам пришлось заделывать его огрехи, а он даже не считал нужным выразить благодарность – на всё без исключения Заваркину стало вдруг наплевать. Находясь в отстраненном состоянии, он мог часами сидеть на одном месте (подчас даже рабочем), глядеть сосредоточенно в одну точку, иногда испытывая угрызения совести, но чаще и на них не оставалось сил. Пребывая в подобного рода трансе только матерился про себя, и на все посторонние воздействия, внушения, взывания, отвечал мрачно: «Заколебали, сво… и».

Один друг сердешный Аркадий будто почувствовав, что с ним происходит, не оставил в трудные времена: приходил в выходные дни, стаскивал с дивана, вел на кухню поговорить, не обращая внимания на проклятия и угрозы убить, если не отвяжется. С ним одним Глеб немного оттаивал. Начинал разговаривать. Пил чай с принесенными горькими травками вместо кофе. Аркаша – человек удивительно много знающий обо всем, познавший в горах Алтая на собственном опыте философские теории и религии, пытался самостоятельно излечить разочарованного приятеля от депрессии, понять её истоки, пользуясь методами психоанализа: «расскажи что‑нибудь о своем детстве, самое интимное». Глеб рассказывал, что мог вспомнить.

Аркашка сидел нахохлившись, округлившимися глазами не выпускал лицо из клещей взгляда, ловя каждое слово вылетавшее изо рта. При этом будто тоже впадал в молчаливый транс – практически не моргал. Отговорившись и напившись горького чая, Заваркин оказывался в расслабленном полусонном состоянии.

Существование после сеанса становилось заметно легче, снисходило просветление, почти нормально на душе делалось и очень хотелось спать. Поругав немного нынешнюю продажную окружающую действительность, Аркашка уходил, а не более, чем через час после его ухода, Глебу делалось много хуже прежнего, хотелось сразу по‑простому зайти в сортир, где срочно повеситься на прочной канализационной трубе. Казалась при этом, что труба изначально сделана так надежно именно для того, чтобы ему было удобней на ней повеситься.

Депрессия оказалась бездонной и тягучей, как смола для комара. Никак не выбраться, ни самостоятельно, ни посредством психоанализа.

Очень холодно и абсолютного нуля здесь не существовало: вот, кажется, сейчас уж так плохо, так плохо, что хуже некуда, ан нет, через час наступает следующий провал, с грызущими мыслями – чертями, у которых когти на полметра длиннее. Как он мог быть так безжалостен и бесчеловечен с тем‑то и тем‑то, а той‑то и той‑то? Зачем уничтожил тексты, на которых выписал, будто родил свои персонажи, они жили там, жили. А он взял и убил. Их не стало. Поди теперь снова так напиши… Невозможно. И просто людей многих по жизни обидел. Нет, конечно, идти сейчас к ним просить прощения бессмысленно, однако определённо наступило время наказания. Может, действительно ему сегодня повеситься, а? Не будет земля носить на себе такого чудовищного гада. Нет, ну правда, какого хрена дальше жить?

TOC