Человек пишущий

В один из дней тяжесть внутреннего груза оказалась сверх того, что он мог претерпеть, и мысль о самоубийстве оформилась окончательно. Это был единственный по его мнению, реальный выход из мучительного положения, причем вполне осуществимый подручными средствами. Захотелось поговорить с кем‑нибудь на прощание, обсудить. Несколько раз он звонил Аркадию, но так и не смог его найти. Через три дня мучений, газовую фирму‑посредник, куда Заваркин не смотря ни на что, продолжал ходить на работу, богоугодное заведение, жившее за счет опустевшего местного бюджета, расформировали, после чего вместе с коллегами он сделался совершенно никому не нужным, безработным человеком, приживалом пенсионерки‑матери.

Мысль о самоубийстве тем самым получила дополнительное подкрепление в виде аксиомы о собственной абсолютной никчемности, зряшности пребывания на свете, воссияла, затмив собою прежнюю тьму уныния и не оставляла более ни на минуту, настоятельно призывая к решительным действиям. Чего зря ждать на земле царствия небесного? Не будет его. Никогда.

Только о том ему и думалось, каким бы образом наименее болезненным уйти из жизни и никакие другие мысли в голову Заваркина не лезли. Да как можно жить в мире, где все люди без исключения – волки, самые близкие в том числе? Когда в новостях одни окровавленные трупы, на улице страшный мороз и мгла, кругом развал, бандитские разборки, всеобщая ненависть с газетных полос, всех программ ельцинского жуткого телевидения? Когда, в конце концов, сам он есть полное ничтожество, и любому встречному это отчетливо видно.

Остановился на самом легком варианте – выпить таблеток снотворного и заснуть навсегда. При этом ухмыльнулся на собственный счет недобро – всегда выбирает, ленивец, наилегчайшие пути. В качестве первого шага дал в газете объявление, что купит снотворное. Скоро позвонил расстроенный дедок, оказавшийся после похорон супруги в безденежье: предложил оставшиеся после смерти жены, неиспользованные пять стандартов. По страшному морозу, на грязной обледеневшей трамвайной остановке произошла купля‑продажа, в результате принес и спрятал снотворное в свой кроватный тайничок, впервые за последнее время испытывая некое подобие удовлетворения и спокойствия, надобного человеку ежедневно для существования: теперь можно будет уйти в любой момент. С вечера вежливо пожелать всем спокойной ночи, выпить таблетки, и до свидания. Больше никому не удастся его мучить. Да. Вот так. А вы думали, что можно бесконечно мучить Глебушку? Нет, нельзя, всякое безобразие имеет свой предел.

Однако имея под рукой достаточно близкую и лёгкую смерть, как ни странно, Заваркин попытался от неё воздержаться, использую довод: «Помереть всегда успею», к тому же пришел два раза подряд Аркадий, вздернул настрой до терпимого уровня. После его ухода во второй раз даже подумалось: «Не все так плохо, не всё, годик‑другой можно еще перетерпеть».

Стоило, однако, посетить бюро трудоустройства, сбегать бесполезно в три места, где работы не оказалось, вернуться и включить телевизор, увидеть новости насыщенные чёрной кровью на белом снегу автотрассы, трупами погибших в катастрофах, фильмы, в коих самые изощерённые издевательства, будто над собственным достоинством, а потом в траурном молчании пойти спать. «Нет, со страной покончено, народом тоже, в мире остались сплошные выродки, все без исключения, а я так особенный».

Не пожелав «спокойной ночи» брату, как только свет погас, нашарил припрятанные таблетки. Хватит, сколько можно терпеть? Но как глотать без воды? Аркаша, где ты, приди – спаси, помоги. Короче, все как всегда – решил умереть и не умер. Зажевал пару таблеток перед тем, как сходить за стаканом воды, задумался что‑то и уснул, представляете? Ну, полнейшее ничтожество, небольшая, опрятная помойная ямка, дальше просто некуда – край, конец огорода.

Сдохнуть толком, как следует, и то не умеет. В школе не проходили? Утро и день промаялся, дожидаясь следующей ночи. Решил напоследок сходить – прогуляться. И вдруг по бульвару в районе Политехнического навстречу идет, как сама судьба – друг, нет – брат Аркадий, идёт и улыбается ему радостно‑радостно. В воду опущенным утопленником Заваркин подплыл к нему как‑то боком, рта раскрыть не в состоянии, зубы сжал и, знай, одно твердит про себя: умереть, умереть, умереть. Но внутренне сознает предстоящее: «Спасёт, значит, сегодня умирать не буду».

Однако, как на зло, Аркадий куда‑то безумно спешил, времени поболтать не нашлось, кивнул знакомому трупу, коих на улицах нынче много плавает, бросил острый взгляд и пошел себе далее.

«Ну вот и всё. Наконец‑то! – воскликнул громко, не обращая внимания на прохожих. – Пришла пора, не отвертишься больше мне!».

Его вроде как мрачная радость охватила: надо умереть сегодня, таков перст судьбы. Ждать ночи совершенно даже не к чему, пора наконец‑то одним разом оборвать дурацкое существование и прекратить эти ужасные мучения. Пора снизойти к себе, освободиться.

Аркашина спина удалялась дальше и дальше, глядя ему во след, Глеб вдруг наткнулся на простое решение всех своих проклятых вопросов, принял его и заспешил на окраину города, где в ларьке купил бутылку водки для снятия тормозов, выпил через силу одним махом со стакан, остальное выбросил и направился в сторону пригородной лесополосы. Миновал университетский стадион, вдоль речного обрыва по аллее, на которой, несмотря на жару конца апреля, все ещё лежали остатки снега, залитые многочисленными лужами, под которыми скользкий чёрный матёрый лёд. Земля и не думала еще оттаивать.

Туфли в лужах промокли, зачмокали. Разболтанным шагом углублялся в лес, пьяно бормоча себе под нос нечто невнятное. Там, где дорожка снижается и делает изгиб, поскользнулся, плашмя рухнул лицом вниз, проехался по льду и грязи несколько метров, замочив, перемазав весь костюм, лицо и руки. Поднялся, осмотрел себя внимательно с неким даже удовольствием, чиститься не стал, заторопился дальше, как был.

Зачем? Все равно никто больше не увидит его живым, скоро он умрёт и наступит желанное освобождение от мерзости этого мира. Это даже хорошо, что шлёпнулся и костюм парадный, в котором прежде ходил искать работу, а теперь отправился гулять в грязи, извозюкал так, что никакая химчистка не возьмет, значит, возврата нет. Судьба. Мосты к прошлому и будущему сожжены. Ощупал стандарты во внутреннем кармане пиджака, нет, не промокли, но все равно надо поторопиться.

Далее побрел уже совершенно не разбирая дороги, с нарочитым самоуничижительной ненавистью шлепая по воде, снегу, грязи напролом, как‑то до обидного быстро сделавшись похожим на бездомного, грязного бомжа. Но улыбался себе снисходительно: чем хуже, тем лучше. Так ему и надо. И пусть. Такому смерть поделом.

Дорожка уперлась в знакомую садовую калитку. На зиму калитку закрывали, даже заматывали толстой проволокой, но он знал другой проход. Вот и бывший их садовый домик, дверь новые владельцы оставили незапертой, как им советовали: все равно и замок сломают зимние посетители и дверь раскурочат. А так заходи – бери кто что хочет, все равно ничего нет. В садах сильно смеркалось, внутри домика было темно.

На крохотной веранде стояли перевернутые кверху дном ржавые бочки, затащенные сюда новыми владельцами. Протискиваясь мимо них в комнату, где находился только сколоченный чёрт знает из чего стол, три стула да голая кровать, сильно замазался о ржавчину днищ бочек мокрыми фалдами пиджака и снова подумал: всё к лучшему. Сейчас выпьет таблетки, упадет на кровать и заснёт навсегда, какая радость! Здесь ему никто не помешает исполнить замысел. Вроде как дома, и все же не дома. Через пару дней на майские праздники, но не ранее, приедут хозяева, найдут, испугаются сначала, конечно, но не так чтобы очень, Глеб им просто знакомый, а не родной сын и брат, вызовут милицию, «скорая» отвезёт в морг, и только потом пригласят родственников. Так лучше, много лучше, чем умирать дома. Вдруг до утра не сдохнешь, вдруг откачают, спасут, как потом в глаза всем смотреть? Стыдно.