Черные дыры

По залу витал сигаретный дым, танцевали пары, цыгане заполняли души своей артистичностью сбежавших и пытающихся скрыться хотя бы на время от своих забот и неприятностей людей. Где‑то за столиком рыдал принявший близко к сердцу очередную песню изрядно выпивший мужчина. Сновали между столиками, будто пчелы, опыляющие их, официанты. Вечер набирал силу.

Отец никогда не танцевал. Время от времени, когда ему хотелось закурить, он обращался ко мне и после очередной рюмки коньяка требовал:

− Дай сигарету, − добавляя при этом: − и не забудь: маркой вверх.

И вновь звучало:

− Цир торгишь!

И я вновь подносил огонь спички к его сигарете.

А когда он, прикуривая, выпускал дым из‑под усов, добавлял, обращаясь ко мне:

− Ты можешь курить, но мой сын не курит.

− Да я и не курю.

− Это хорошо. Лучше ешь побольше, не смотри на меня. Твой организм еще растет и развивается, ему голодать нельзя. Я в твои годы вечно голодным был. − Затем он указывал на черную икру и уточнял: − На нее налегай.

Я ел икру, а отец, выдыхая дым, смотрел на цыган и слушал их песни.

И, уже когда вечер подобрался к ночи, а находящиеся в ресторане люди плохо осознавали себя, отец спросил меня, указывая на цыганок:

− Какая из них тебе нравится?

− Вон та, худенькая, − посмотрел я на молодую певицу.

− На, возьми, пойди и дай ей, − достав сто рублей, сказал отец.

Я подошел к юной стройной цыганочке, которая только что пела, и, сам не знаю почему, со словами: «Счастья вам!» сунул ей деньги в разрез на груди плотно прилегающего к телу платья. И пошел к себе за столик.

Девушка пронзила меня колючим взглядом, словно готова была испепелить на месте, и отошла в сторону. Там достала деньги, а увидев сторублевую купюру, улыбнулась мне, сменив гнев на милость. Тут же к ней подошел ее отец, ведущий программу, забрал деньги и объявил:

− Сейчас прозвучит песня, посвященная Игорю, приехавшему в Москву с Урала поступать в институт.

Я удивился:

– Откуда он знает такие подробности?

А цыганочка метнула в мое сердце жгучие искры своего колдовского взгляда и запела, танцуя и приближаясь в танце к столику, за которым сидели мы с отцом.

− Сокол мой, − ласкал мне слух ее голос, а я при этом пожирал взглядом красоту гибкого молодого тела танцовщицы, несущего зажигающий заряд в мои потаенные желания.

Отец на протяжении всего ее танца пил коньяк и курил.

Некурящему человеку очень тяжело находиться в помещении, где все курят и дым стоит коромыслом, поэтому я, чтобы как‑то облегчить свою участь, время от времени, выждав момент, когда отец отводил свой взгляд от стола, наливал себе граммов двадцать коньяка и выпивал.

Танцовщица закончила свое выступление и, взяв мою руку в свои нежные ладони, поцеловала ее, сказав при этом:

− Пусть она будет всегда золотой.

Отец правой ладонью снизу‑вверх вздыбил начинающую седеть бороду и, прорычав: «А я что, хуже?», встал из‑за стола и начал осыпать девушку банкнотами. Цыганочка вновь закружилась перед ним в танце, рассказывая своим изящным телом и разлетающимися горящими черным огнем волосами историю страстной любви.

После танца она, собрав деньги и стрельнув в меня черными, словно сама ночь, глазами, вернулась на сцену, где к ней подошел Алмазов, дотронулся до ее предплечья и, остановив, что‑то сказал, чуть повернув голову в нашу сторону.

Девушка вернулась к нам. А Алмазов старший, взяв микрофон, обратился к гостям ресторана:

− Господа, мы завершили нашу работу, просьба освободить зал.

Улыбающаяся цыганочка подала руку отцу и пригласила нас пройти с ней. Что мы и сделали. Мне было все интересно, а отцу, видимо, приятно внимание, оказанное ему. К тому же он знал, что это приглашение исходит от самого Алмазова.

Мы прошли в их гримерную комнату, где собралась вся труппа. Я во все глаза смотрел на таких ярких в пестроте своих сценических одежд цыган.

Первым делом, когда закрылась за ведущим дверь, к отцу подошла красивая даже в свои пятьдесят лет их мать (они все были одной большой семьей) и на подносе подала моему отцу рюмку водки.

− Александр Федорович, откушайте, − ласковым, обволакивающим голосом предложила она.

Когда рюмка была поднята, цыганка взмахнула рукой, приглашая всех присоединиться к ней, и запела:

− Будьте счастливы, будьте счастливы, Александр Федорович, дорогой!

Отец выпил водку, поставил рюмку на поднос, и молодая цыганочка вытерла ему полотенцем усы и бороду.

И что тут началось! Цыгане вновь стали петь для отца, а он – осыпать их деньгами. Я смотрел на него, мне было любопытно и в то же время жалко выброшенных купюр. Но что я мог со всем этим беспределом поделать?..

Уже под утро, когда на улице забрезжил жидкий рассвет, мы вышли из ресторана.

− Домой, − выдохнул, изрядно покачиваясь, отец.

Прежняя Москва семидесятых годов прошлого столетия была похожа на нетронутую скромную девушку, вышедшую ночью погулять в одиночестве и подышать свежим воздухом.

Мы простояли минут пятнадцать в надежде поймать такси, но их не было. Проехала лишь, обрызгивая асфальт, поливальная машина.

− Нет такси, − сокрушенно вздыхая, сказал я родителю. − Пойдем пешком.

− Сейчас будет, − утвердительно заявил он.

И правда, вдали появились огни автомобиля.

− Останови!

− Хорошо, − ответил я и подождал приближающуюся к нам машину, которая оказалась милицейским «уазиком».

− Это милиция, − предупредил я отца.

− Останови! − вновь повторил он.

Я поднял руку, и машина подъехала к нам. Вышел капитан и, услышав слова отца: «На Петрозаводскую улицу», как‑то подчеркнуто официально предложил нам сесть в автомобиль.

Я к тому времени уже неплохо знал Москву и сразу заметил, что мы едем совсем в другую сторону. Сказал об этом отцу.

− Куда вы нас везете? − обратился он к капитану.

− Как куда? − усмехнулся тот, − в отделение.

Отец без лишних слов одной рукой взялся за его погон.

− Что вы делаете? − заверещал капитан.