Четвертый корпус, или Уравнение Бернулли

– Даже если сама виновата, – сказал он, не обращая внимания на то, что она ушла. – Это очень обидно. Но если уж так случилось, соверши ради нее поступок.

Чуть не пропустив все самое интересное, к палате девочек подбежал Валерка и заинтересованно уставился на Сашку:

– Какой?

Здесь была необходима пауза секунд десять, и Сашка ее выдержал. Затем встал на одно колено и сказал им с Вовой такое, отчего те сначала испугались, потом обрадовались, а под конец расстроились.

– Не, они не разрешат, – сказал Валерка и показал на нас четверых. – Я уже спрашивал, про пупов не хотят.

Сашка посмотрел на Сережу, который почему‑то пошел красными пятнами, затем перевел взгляд на Женьку, вообще не понимающего, что происходит, и встретился глазами с Анькой, которая смотрела на него так восторженно и выглядела при этом так глупо, что Сашка уверенно сказал:

– Разрешат, если в тихий час, который начался пятнадцать минут назад, все будут спать.

Я оказалась в числе воздержавшихся, но последняя ремарка заставила меня согласиться.

– Отлично. – Сашка встал в полный рост и подошел вплотную к Сереже. – Поверь. Мне очень нужны на открытии ваши дети. Нонка так любит маленьких детей.

То, что произошло дальше, называется отложенной ссорой. Так еще бывает в молодых семьях, когда уже очевидно, что обоев на коридор не хватит, но дети еще не уснули. Когда Сашка ушел, наши дети тоже еще не уснули, поэтому Сережа ходил из палаты в палату молча и даже старался улыбаться, но зато, когда уснул последний, стараться он перестал.

На свое спасение Женька надел сегодня белую рубашку в мелкую клетку и удачно слился с планом‑сеткой, который висел напротив постера с Вилле Вало, поэтому виноваты во всем случившемся оказались только мы с Анькой. В вину нам ставилось то, что, согласившись участвовать неизвестно в чем, мы подорвали собственный авторитет в глазах детей, да еще и смотрели на этого смазливого балабола как на полубога, тогда как на самом деле он полудурок.

– Да почему полудурок‑то? – спрашивала Анька, а я снова не поняла, почему «вы».

– Да потому что он смазливый балабол, и ему из‑за этого все можно: приходить в чужой отряд, брать чужих детей, разрешать им орать не пойми что на линейке! Вот! Только посмотрите: у вас все мужики такие! – Сережа ткнул пальцем сначала в плакат с Вилле Вало, потом в книгу стихов Губанова, а затем в окно, где уже никого не было, но на грунтовой площадке отчетливо виднелась дорожка следов.

– Он не смазливый. – Я сначала показала на книгу, а потом на плакат. – А он не балабол.

– Да какая тебе разница, кем мы себя окружаем? – с вызовом спросила Анька. – А я его, может, люблю!

Сережа перестал ходить туда‑сюда по вожатской и уставился на нее.

– Как это какая?! У нас с тобой общие дети вообще‑то! И что значит… «люблю»?!

Красные пятна стали ярче, у Сережи дернулся нос, и мокрая блестящая дорожка сбежала с виска.

– Стоп, стоп, стоп! – Я встала между ними и уперлась руками обоим в грудь. – Все пустое, все обман. Ну‑ка, посмотрели все в аустерлицкое небо, пока не рвануло.

Все, включая Женьку в клеточку, повернулись головы к окну и, щурясь от яркого света, посмотрели в бьющую в глаза звенящую синь. Она была густая, как гуашь, и простиралась от верхушек сосен на востоке до крыши главного корпуса на западе. И только в месте, где пика флагштока буравила синий плат, висело пушистое белое облачко, как будто кто‑то вспорол небо гигантской десятиметровой иглой и выпустил из него пузырь синтепона.

– Иисусе, – сказал Женька и перекрестился. – Вы так орете, что небо разверзлось.

 

Если пойти по лесной дороге и выйти через деревянные ворота за территорию лагеря, а потом долго‑долго идти по направлению к шоссе, то рано или поздно можно встретить кого‑нибудь из местных жителей. Делать им там нечего, но иногда забредет какой старичок с корзиной грибов и сядет на старой автобусной остановке. Маршрута этого уже давно нет, но остановка осталась. Вот и сидит старичок под навесом – отдыхает в жаркий день. Спросим у него:

– Где прячется солнце, когда его нет на небе?

– Эка загадка! – ответит старичок и обопрется о корявый посох. – В тучах. Али за деревья садится.

– Глупости, – скажут те, кто хоть раз побывал внутри бетонного забора. – Вовсе не там, а где – нам одним ведомо.

Солнце прячется на складе у Бороды в купленном на блошином рынке старинном пиратском сундуке, украшенном драгоценными камнями из натуральной пластмассы. Ждет оно там своего часа, чтобы взмыть в небо и целую смену радовать всех веселыми синими глазками и лучами разной длины. Нескладное оно, потому что нарисовано второпях на обычном листке и по специальному заказу Нонны Михайловны перенесено на голубое полотнище. Это флаг лагеря.

Как зеницу ока хранит Борода сундук, ведь по легенде, им самим придуманной, стоит он целых десять тысяч рублей, а вовсе не двести, как обозначено на чеке, написанном от руки торговцем с блошиного рынка. Но какой толк в сундуке без ключа? Ключ Борода носит на шее и прячет от людских глаз под рыжей бородой. Это тоже легенда. Ключ висит на гвозде под связкой скакалок, и все об этом знают. Да и кому он в самом деле нужен?

 

– Ответственному вожатому‑жатому‑жатому! – произнесла Нонна Михайловна в микрофон, и дилей, приобретенный специально для торжественных мероприятий, разнес долгое эхо по всему лагерю. – Приготовиться к поднятию флага‑лага‑лага!

В платье из голубого гипюра Нонна Михайловна вышла из‑за самой высокой трибуны и вручила Виталику ключ от сундука, в котором так долго томилось солнце. Ее выбор знаменосца многие посчитали странным, но подаренные киноновинки нужно было отрабатывать. Вернувшись за трибуну, директриса нацелила на Виталика черную «мыльницу» Kodak и на то, как он идет к своему звездному часу, смотрела уже через узкий объектив пленочного фотоаппарата.

Чеканя шаг и сожалея о том, что его не видит мама, Виталик промаршировал к флагштоку, развернулся к выстроившимся в ровные шеренги отрядам и продемонстрировал всем ключ.

– Открыть сундук‑дук‑дук! – эхом разнеслось над лагерем.

Виталик опустился на одно колено и вставил ключ в замок, однако тот, к его величайшему изумлению, в такой важный для лагеря день вдруг не захотел открываться. Видя, что происходит некая заминка, директриса снова наклонилась к микрофону и начала тянуть время.

– Сейчас вы увидите главный символ лета‑это‑это… – говорила она и с тревогой смотрела на то, как Виталик дергает неподдающийся замок, – который свяжет нас крепко‑репка‑репка…

Виталик от напряжения вспотел, Нонна Михайловна схватила стоящего рядом Сашку за руку.

– Не надо делать мне приятно, – настойчиво попросила она. – Пусть все пройдет хотя бы так, как задумано.

Сашка, который стоял первым в шеренге сдающих рапорт вожатых, не смея нарушить ее же команду «смирно», скосил глаза на испуганную директрису и сказал тихо и на удивление спокойно:

– Не переживайте, Нонна Михайловна, этот символ лета свяжет нас так крепко, что мы до конца смены не развяжемся.

Директриса приложила руку к груди, пикантно подчеркнутой драпировкой из прозрачного гипюра, и повернулась к Лехе. Тому досталась самая низкая трибуна, и со стороны казалось, что он стоит в белом тазике.