Моя чудачка
Утро начиналось не с кофе, а вялой беготни с препятствиями. Я чуть не перевернула вазон с пальмой в коридоре, разлила жидкое мыло в ванной и распласталась на кафеле выжатой тряпочкой. Стукнулась бедром, но благо башку не разбила. А то я умею. Голос напоминал сдохший патефон, но я все равно не сдавалась, вдруг еще разговорюсь и смогу петь. Ну, хоть под вечер. Пожалуйста, пожалуйста…
Старичок‑телефон откопался в скомканном одеяле. Как он вообще выжил со мной в обнимку? Я умею ногами дрыгать, когда беспокойно сплю.
Понедельник – день тяжелый, это известный факт, и на пороге квартиры меня перехватил папа.
– Совсем ума нет? – Он нахмурил и без того вечно хмурое лицо. – Температуру мерила?
– Не, нормально, папа, – хрипнула я и отодвинулась, чтобы он не почувствовал, как пылаю. Одежда норовила загореться от температуры. – Лекции важные, нужно ехать.
Папа покачал головой и поставил толстый пакет на пол.
– Градусник неси, – сказал строго, стаскивая верхнюю одежду.
– Па‑а‑ап… – Меня повело от слабости и придавило к стене.
– Раздевайся, а то доиграешься.
– Ты всегда вмешиваешься! – разозлилась я. Дернула шарф и чуть не задушила себя. С трудом выпуталась и бросила его на полку. Стащила сапоги и куртку. – Я сама могу принимать решения, мы с тобой это уже проходили.
– Я дал тебе достаточно свободы, не вынуждай меня усилить давление.
– Не сможешь, – фыркнула я и захлопнула дверь в комнату. Хотелось крушить, но сил хватило только на шаг в сторону и сползти по стеночке. Папа прав, нужно отлежаться, но я же упертая, не признаюсь, что мне хреново, ни за что!
Позже меня насильно заставили съесть бульон и напичкали горстью таблеток. После них было тошно, и я провалялась до вечера, проклиная декабрь за его переменчивую погоду. В голову ничего не лезло: ни книги, ни тексты, даже общаться не хотелось.
На первый звонок мобильного я не ответила, лень было вставать, а вот пятый – меня уже взбесил, я сползла с кровати и на четвереньках добралась до рюкзака у стены.
– Чудакова, тебя почему на занятиях не было?
Охо! Мила Васильевна собственной персоной. Классная. И ужасная. У нас с ней постоянные контры, потому что ей чудится, что я не хочу учиться, а мне кажется, что она горит желанием выгнать меня из Академии. Так мы и не смогли разобраться в мотивациях друг друга уже второй год.
– Я слегла с простудой, – хотела сказать бодрей, а получился сплошной сип.
– Завтра будешь? – сбавил обороты тон классухи.
– На индивидуальные точно приду.
– И ко мне загляни, разговор есть. Выздоравливай, – и она быстро отключилась.
Ее нелюбовь ко мне не сулила ничего хорошего, потому «встреча» в двенадцатом кабинете – это уже выговор или нотация о том, какая я неблагодарная ученица. Талантливая лентяйка, как она любила меня величать.
Я еле дожила до вторника. Меня невыносимо ломило от бездействия. Хотелось бежать, играть, петь, писать, а руки и организм, зараза, отказывались слушаться.
Но я все равно поехала на учебу. Решила, что попаду на оркестр, даже если после него забьюсь в темный уголок и просплю до весны.
Первые часы высидела с большим трудом, меня отключало на монотонных лекциях по культурологии и ОКДД[1], а когда оказалось, что последняя пара – аранжировка, я застыла в коридоре и не смогла идти дальше.
– Че заморозилась? – неожиданно подобралась ко мне Яна, отчего я покрылась мурашками. – Тебя давно спрашивает наш учитель‑красавчик. Планируешь опять сбежать?
О, для нее все красавчики. Особенно постарше. В прошлом году Селезнева по ректору страдала, и на уроках сценречи мы наблюдали настоящий бой за его покровительство. Яна была искусной соблазнительницей, но… Лев Николаевич глубоко женат, на нем не работают такие женские штучки – даже откровенное декольте и о‑о‑о‑огромный размер выставленной вперед груди.
– А что там нужно сдавать для семестровой? – тихо уточнила я, поглядывая в класс, куда совсем не хотелось заходить.
Первый месяц все время что‑то шло не так, и я просто на последнюю ленту по аранжировке во вторник и пятницу не попадала. А когда начался декабрь, я уроков уже избегала нарочно, потому что боялась оказаться высмеянной за пропуски.
Рядом с нами приостановилась Аня‑заучка. Мне она нравилась – хоть и закрытая, но очень теплая девочка. В отличие от некоторых змеюшек. Благо я для них не конкурент, меня не трогают, потому что никогда не была замечена в гульках или приставании к ребятам. Я просто хотела петь и создавать музыку, этим и жила.
– Аранжировку любой известной темы, – подсказала Аня. – Эстрадно‑вокальную.
– И когда сдать нужно? – Меня немного вело от слабости и морозило от температуры. Самое время идти пить простудный чай.
– Еще на прошлой неделе. Ты одна вроде осталась, даже хоровики сдали…
– Вот же…
Яна надула губы и, потеряв к нам интерес, ушла в уборную.
– Ладно, спасибо. – Я снова покосилась на класс. Учителя еще нет, чтобы хоть попытаться выпросить отсрочку. Наверное, стоит сегодня взять себя в руки и поговорить с ним, встретиться лицом к лицу.
Но тут, как назло, из двенадцатого выглянула Горовая.
– Зайди, – строго сказала она, и я, слабо улыбнувшись одногруппнице, подошла к классухе. – Ты на отчисление стоишь, дорогая.
Я пошатнулась и сцепила слабые пальцы на ремнях рюкзака.
– Почему?
Руководительница пропустила меня в кабинет и захлопнула дверь. Прохаживаясь вдоль развешанных пестрых поделок, она полистала что‑то на столе и выглянула в окно.
– Сольфеджио не сдала, на танцы ходила без формы, а на аранжировку за два месяца не соизволила даже появиться. Один вокал без вопросов.
– Я все сдам, – хрипнула я и прилепила спину к стене, чтобы не упасть. Чуть не свалила оберег с тумбочки. Отошла подальше, чтобы не рисковать лишний раз. – До конца недели еще есть время. И на танцы обещаю ходить в трико и чешках. Очень‑очень обещаю. Только не отчисляйте…
– Смотри мне, – Мила Васильевна покачала головой, поправила каштановые волосы и всмотрелась в мое лицо. – Какая‑то ты бледная, Настя. Тебе плохо? – подошла ближе, но я отступила в угол.
– Все в порядке, просто температура поднялась, сейчас в «Буффи» чай выпью, и полегчает.
[1] ОКДД – Основы культурно‑досуговой деятельности.
