Хромые боги
Инженер отступился. Вернулся на свое место. На него бросали заинтересованные взгляды, он отвечал рассеянной улыбкой. Покрутил в руках столовый нож, бросая короткие блики, потянулся за бокалом.
Массаракш! Дима почувствовал, что слегка вспотел. Было у него это свойство: когда на его глазах с каким‑нибудь человеком происходила неловкая ситуация, он вдруг представлял себя на его месте и остро переживал происходящее. Это называется – «испанский стыд».
К его большому облегчению, официант как раз принес в алюминиевой тарелке яичницу и запотевшую бутылку пива. Перевернутый стакан на горлышке тускло позвякивал.
После ресторана Верховников долго стоял в чьем‑то чужом тамбуре. За окном уже наступила ночь. Голубые, далекие огоньки, обозначающие людские жилища, медленно ползли к краю окна.
Диме хотелось, чтобы, когда он вернулся в купе, все его попутчики уже улеглись и он был бы предоставлен сам себе. Он уезжал из своего дома навсегда. В другие, дальние края. Дима Верховников хотел прочувствовать и запомнить этот день. Не торопясь. Ведь это важный момент в его жизни – один из самых главных. Несмотря на то, что в словах попутчицы Мэрилин Монро, – или, как теперь выяснилось, Тамары, – было довольно много справедливого, его это не очень заботило. Его не пугало то, что он потеряет удобство привычного мира. Дима даже хотел этого. Все выглядело честно, и это была разумная плата за перемены. Глубоко зашитый под кожу инстинкт подсказывал Диме – чтобы получить свою собственную судьбу, нужно отправиться в дорогу.
В купе на своем месте опять находился только солидный пассажир – Николай Павлович. Он спал, отвернувшись к стенке. Его пузатый портфель торчал краем из‑за подушки. Постель блондинки была даже не тронута. Ну, здесь все понятно. Видимо, она разрешила себе не устоять перед суровым обаянием морского офицера. Инженера отчего‑то не было тоже.
Он появился, когда Верховников успел устроиться на своем месте. Сосед вернулся огорченный. Похоже, он все еще переживал из‑за произошедшего в ресторане.
– Не спите? – спросил Оскар. Он аккуратно повесил на плечики снятый пиджак и расстегнул рубашку. Его пальцы ловко пропускали пуговицы через тугие петли, а лицо выражало погруженность в сложные размышления. – Люди. Что может быть более сложнее, чем люди. Кого ни возьми…
– Да, конечно, – отозвался Верховников.
– Реакции на события не просчитываются, не угадываются. Можно предположить что угодно, но лишь не то, что произойдет на самом деле. Выходит даже, что можно исходить от обратного: именно тот вариант, который не приходил в голову, и будет воплощен в жизнь. – Инженер поднялся на свою полку.
Видимо, Оскар заметил там… тогда, что Дима был свидетелем сцены. Поэтому теперь он и говорил эти слова.
– Почему же…
– Да, именно так. Похоже на то, – пробормотал сосед.
Верховникову одновременно хотелось узнать всю историю: что же произошло у инженера с той девушкой и чем все кончилось – ведь он где‑то пропадал после ресторана. И в то же время он немного побаивался обнаружить что‑нибудь… нет, не неприятное, а что‑нибудь такое, из‑за чего этот симпатичный Диме инженер – Оскар Робертович – упадет в его глазах. А ему этого очень бы не хотелось.
– Вот, например, вы… – сказал собеседник. – Вы – случайный попутчик, и мы уже с вами никогда не увидимся.
– К счастью, этого никто не может знать, – философски заметил Дима. – Впереди еще целая жизнь. И у вас, и у меня. Может быть, когда‑нибудь и встретимся.
– Нет, не встретимся, – припечатал инженер, коротко на него взглянув. – Вот вы, как лицо случайное и постороннее, скажите мне, может быть, вы сможете мне помочь: готовы вы отказаться от чего‑то в себе – от какого‑то свойства, которое вы до конца четко не осознаёте, – ради того, чтобы целый мир продолжил свое правильное движение?
– Хм… Я не совсем понимаю, что вы хотите спросить. – Дима не очень удивился. По студенческой поре у него с товарищами очень часто завязывались подобные философские разговоры, нередко перетекающие в горячие споры. Хотя это больше случалось на первых курсах. – Какое свойство? И что такое – правильное движение? К коммунизму?
– Да, здесь нужно говорить без обиняков или не говорить вовсе, – признал собеседник. – Начнем отсюда: вот вы, на что вы планируете потратить жизнь? Ведь она у вас довольно ограничена в сроках.
– Массаракш! Ну как же, Оскар, я – учитель: а значит, сеять разумное, доброе, вечное…
– И вы в это верите?
– Избитые слова, практически штампы, – посерьезнел Дима. Он только постарался, чтобы в его интонациях не появилось пафоса. Тесть отучил его. – Но ведь вы, интеллигентный человек, специалист, – понимаете необходимость образования. В самом широком смысле этого слова… Вы должны знать, что это не прекраснодушие, не просто лозунг. Если мы хотим, чтобы на Земле больше никогда не повторилась такая ужасная война, мы все должны желать, чтобы люди переменились. Чтобы они стали таковы, что не смогли бы убивать друг друга. А со мной все просто. Если у человека нет предназначения, – я имею в виду высокой, не сиюминутной цели, – то зачем он живет…
Дима посмотрел на соседа. Инженер лежал тихо, положив руку, сжатую в кулак, тыльной стороной себе на лоб.
– Вы не согласны? Вы считаете, я – наивный мечтатель? – тихо спросил Дима.
Колеса без устали отчеканивали расстояние на стыках рельс; вагон покачивался; за окном в черноте медленно ползла очередная синяя искра.
– Но ведь нас таких тысячи, миллионы… Мы такое поколение. Мы хотим этого и готовы от многого отказаться. А в человеке все есть. «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй[1]». Нельзя ему отдать и нынешних ребятишек, вы понимаете это?
– Я вам скажу… – Инженер повернул лицо к Верховникову. – Если вы готовы меня выслушать. У меня тоже есть высокая цель.
– Я готов. Но если это – государственная тайна…
Странное дело: мягкий прибалтийский акцент Оскара куда‑то улетучился. А он действительно был?..
– Это – тайна, но совсем другого рода. Мне не запрещали о ней рассказывать. Сам характер информации таков, что широкое разглашение не будет способствовать успешному исполнению моей функции. Я сам накладываю на себя ограничения. Но почему бы мне не поделиться с вами – с прекрасным и чистым человеком – тем, ради чего я существую.
Дима покраснел. Хорошо, что собеседник этого не видел. У него сейчас должно было быть совершенно глупое выражение лица. Если не самодовольное.
– Начну с самого главного, – сказал Оскар. – Приготовьтесь. Я не человек… – Он сделал паузу, чего‑то явно ожидая, а Дима не понимал, куда он клонит.
– Что вы под этим подразумеваете?
– Я буквально это и хотел сообщить. Я не человек.
[1] «…стозевно и лаяй» – эпиграф к «Путешествию из Петербурга в Москву» А. Радищева.
