Из бездны с любовью
Фаня Леоновна никогда не хотела иметь детей. Родиться на свет, чтобы первые двадцать лет расцветать, а потом только увядать, покрываясь болезнями, как дерево грибами, теряя части тела, как отсохшие ветки… Нет, ей было ясно с детства, что рождение детей – поступок безответственный и глупый. Если тебя самого обрекли на жизнь, зачем вызывать к страданиям новую душу и вселять ее в тело, живущее пару мгновений? Ведь и семьдесят лет – это капля в океане времени. Известие о том, что профессор Гирш вместе с его насмешливыми черными глазами и кудрявой седой бородой стал облаком над зеленым полем, только утвердило ее во мнении, что жизнь – это страшный жребий, которого любой избежал бы, если бы мог выбирать сам. Несколько лет ее мучила яркая картинка, сама собой возникавшая перед глазами, то во время лекции, то в очереди в магазине, – горящая борода, летящие искры и черные завитки, рассыпающиеся серым пеплом.
Фаня Леоновна уже плохо помнила старинный немецкий городок, его голубые дома с белым гипсовым кружевом вокруг окон. Зеленая река делила город надвое, и мосты скрывались под корзинами роз. Родители Фани счастливо умерли своей смертью еще до войны, если можно назвать счастливой смерть от инсульта и инфаркта. Она была единственным и поздним ребенком и считала родителей своими главными врагами. Смотри налево, смотри направо, не трогай иголку, не касайся спичек – своими бесконечными наставлениями они не давали ей жить. Надевали ей зимой две шапки. Заставляли пить сливки и морковный сок. В низких комнатах пахло лавандой, было жарко и душно. В шестнадцать лет она сбежала в Берлин изучать психологию у знаменитого профессора Гирша, а через три года уехала в Россию, помогать мировой революции.
Отдельную квартирку с ванной и горячей водой Фаня Леоновна получила перед пенсией. До этого снимала комнаты в частных домах, носила воду в небольшом ведре (двух ведер на коромысле поднять не могла), колола дрова маленьким топором. О родительском доме и его лавандовых комнатах она не вспоминала. Та, отвергнутая, жизнь была разбита вдребезги – зачем ранить себя осколками… Только изредка, во сне, всплывали из вечной реки времени сухие маленькие лица отца и матери, шелестели их голоса, теплые руки гладили ее голову… и она просыпалась от боли в сердце…
Соседская девочка тронула ее внимательным взглядом, робостью и необыкновенной худобой. Похожа на бездомного котенка, хочется накормить ее и приласкать. У Лизы хороший музыкальный слух и страстная любовь к книгам – признаки нежной и возвышенной натуры. Фаня Леоновна разрешала ей читать все книги подряд. Гладила ее по голове маленькой сухой ручкой и хриплым от папирос голосом, картавя и твердо, будто стучала молоточком, выговаривая «т», поучала:
– Девочка, память – это не склад и не библиотека. Память – это ты. Все, что ты видишь, слышишь, читаешь – становится тобой. Выбирай книги, музыку, людей – из них ты строишь свою душу.
Лиза привязалась к ней, как к родной матери. Каждый вечер она проводила в ее маленькой квартирке, забравшись с ногами на диван с высокой спинкой под вышитой дорожкой, заваленный книгами и старыми журналами, а Фаня Леоновна приносила картофельные оладьи, чай и земляничное варенье в хрустальной вазочке. Отец хмурился, но разрешал Лизе ходить к немке. Он говорил матери:
– Может, подучит ее чему, подготовит в институт, хоть кто‑то в нашей семье образованным станет.
Подруг у Лизы не было. Дети в классе ее не любили, так ей казалось. На самом деле ее просто не замечали. Сутулится, смотрит угрюмо, на физкультуре бегает хуже всех и на коня не то что прыгнуть, влезть не может. Одета тоже беднее всех – по два года в одном коричневом платье, заштопанном на локтях. Единственный, кто обращал на нее внимание, был Валерик. Он сидел сзади нее, поэтому ему было удобно дергать ее за косичку и напевать в ухо «постой, паровоз»… Как‑то другой мальчишка тоже дернул ее за косу, но Валерик мягко, как кошка лапой, ударил его в нос, и сразу все лицо мальчишки залилось кровью, он заныл и убежал. Больше Лизу никто не трогал.
Пел Валерик хорошо, а учился плохо, на тройки и двойки, один раз его даже хотели оставить на второй год. Он нетвердо знал таблицу умножения, не мог запомнить по‑английски трех слов. Его не интересовала ни география, ни история. Пятерки он получал только по пению и физкультуре. Длинное сухощавое тело легко крутилось на перекладине, перелетало через коня, неслось впереди всех на лыжах. Льняные патлы, всегда спутанные, падали на лоб и глаза, он отбрасывал их назад, взмахивая головой, как жеребенок. Голубые, прозрачные глаза смотрели нахально и весело. От него пахло молоком и сухой травой. Многочисленные драки оставили свои следы: шрам над левой бровью, надорванное ухо. Передний зуб был снизу отломлен и походил на букву «Р», выпиленную из куска рафинада. Он часто ни к селу ни к городу начинал хохотать посреди урока, жмуря глаза и скаля сахарные волчьи зубы, и учителя ругались и выгоняли его из класса, чему он бывал только рад. Как и Лиза, он не имел друзей. Дети его боялись – он мог внезапно, смеясь, ударить, толкнуть, пнуть… хотя девочек он не трогал. Девчонки возмущались его поведением, прорабатывали на собраниях, но тайно любовались им – лицо его не портил даже курносый нос.
Однажды на урок биологии учительница принесла банку с кровью для рассматривания клеток в микроскоп, а Валерик толкнул какого‑то мальчика, и тот ее разбил. Учительница рассердилась, бросила им тряпку: мойте пол, негодники. Валерик выжимал тряпку в ведро, и кровь, темная, как перезревшая малина, текла между тонких пальцев, а он ухмылялся, сверкая зубами.
Иногда ночами Лиза не могла заснуть, раскладушка качалась, как лодка, кружилась голова, вздымались стены замка, пахло воском и старым деревом, молоком и сухой травой, льняные волосы нежным дождем падали на ее лицо, и тонкие мальчишеские пальцы касались груди…
После девятого класса Валерик, как и многие, ушел из школы в техникум. Школа опустела, стала чужой. Наступило безвременье, перестройка. Все, чему их раньше учили, оказалось ложью. Поменялась история, исчезли комсомольские значки. Они больше не знали, что правильно, а что плохо. О Валерике доходили странные слухи. Как будто бы он бросил техникум и исчез.
Однажды вечером Лизу послали за хлебом, и, выйдя из подъезда, она увидела Валерика, сидящего на обшарпанной скамейке, с сигаретой в тонких пальцах. Он стал взрослее и еще красивее, твердый матовый лоб под светлой челкой, губы изогнуты в знакомой усмешке. Малиновый пиджак надет прямо на черную майку. Она покраснела и хотела пройти мимо, но он весело и властно окликнул ее:
– Привет, Лизбет! А я по тебе соскучился…
Отбросил сигарету, встал и шагнул к ней, запах молока и сухой травы окутал ее, и все закачалось, как в лодке, плывущей по реке к морю – все дальше, все быстрее, все неостановимей…
Глава 12
Дом на Казначейской
Перемена декораций в городе за триста лет его существования происходила много раз. Дома надстраивались и перестраивались, улицы расширялись и сужались. Менялись их названия, менялись хозяева домов. Марк Островский всю жизнь прожил на улице Казначейской, бывшей Малой Мещанской, бывшей пятой линии Переведенской слободы. Улица эта начинается от канала Грибоедова, Екатерининской канавы, и кончается на ней же, так как Канава в этом месте круто поворачивает и течет почти обратно – русло как будто повторяет силуэт древней пирамиды. Мощенный досками горбатый мостик отделяет тихий квартал от шумной Сенной площади.
